Михаил Юдсон: Гетто – это маленькая жизнь

В гостях у Pravda. Ru писатель, автор романа "Лестница на шкаф" Михаил Юдсон. Михаил Юдсон живет и работает в Израиле. Раньше жил в Германии, а еще раньше — в родной России. Главные темы интервью — нелегкий путь писателя в этом мире, судьба Израиля и всего Ближнего Востока, писательское сообщество как "террариум единомышленников" и любовь к Родине.

Фото: Источник: фотоархив Pravda. Ru

По городу Тель-Авиву, шумному и пестрому, как восточный платок, бежит писатель Михаил Юдсон. Автор романа "Лестница на шкаф". Жарко. Море плюется солью и серебром. Люди гомонят на всех мировых языках. Собаки хозяйничают на улицах. Еще немного — и возьмут власть. Нет, шучу…

Здесь писатель Михаил Юдсон живет, здесь пишет и думает.

Дома у него нет. Я написала эти слова и почти испугалась: ведь неправда…Нет дома в узком, мещанском смысле. Того, где холодильник и коврик, хлебница и шведская стенка. Михаил Юдсон живет в литературе, как в доме. Играет метафорами, перекликается с коллегами через спины и головы владык и диктаторов. Он свободен, Юдсон, свободен и всегда готов взлететь.

Василий Аксенов в свое время выделил его из хора израильских и прочих писателей. О нем спорят. "Лестница" — образ сакральный. Символ. Место ангелов. Лестница Иакова — всеобщий литературный перекресток. А еще лестница — это прообраз Иисуса Христа. Миша Юдсон, смеясь, вспоминает, как Толстой в своей школе лучших учеников сажал на шкаф.

Роман-лабиринт Юдсона-минотавра странен и многогранен. Его надо читать, над ним следует думать. Я поговорила с автором. Писателем из неумолкающего ни днем, ни ночью города Тель-Авива.

— Ваша книга кажется уникальным коллажем, великой игрой ума — и стоит совершенно отдельно в ряду книг современников. Она не израильская и не очень русская. Как это получилось?

— Спасибо, конечно, за ласковые слова о книжке. На самом деле ее прочитало считанное количество мыслящего человечества, но это как раз оказались люди мной заочно любимые и весьма почитаемые — сам порой удивляюсь и урчу: "Вот свезло!…" А что получилась "Лестница" именно такой — ну, значит, так тексту захотелось, при письме ведь антропоцентризмом и не пахнет, давно замечено, что это собаки нас выгуливают, а мусор нас выносит (c трудом)…

— Чем вы вдохновлялись? Кто и что вас вело по этой трудной дороге?

— Вдохновение, как известно, это долетанье звуков из непознаваемого, этакая, слышь, диктовка — часто невнятная, картавая да шепелявая, плюс еще линейкой по пальцам тебе норовят заехать — вот и улавливай! Подпрыгивай, корчи рожи, изображай чувства — подчиняясь дерганью Верхних Нитей или движениям Нижней Руки. Нанесение знаков на пустой лист в определенном порядке — вообще дело нудное, безрадостное, для меня схожее с физиологическим отправлением: как бы тянет в отхожее… По старинке смять бумажку… И так всю дорогу трудную!

Мое писарское занятие, главным образом, заключалось в надзоре — надобно следить, чтобы проза стала пронизана зимой, снежком окутана, и текст скатывался с горки, лепился, как снеговик. Некоторые добрые люди объяснили потом, что слишком плотно вышло, засахарилось множественное подражание, замутилось отражение незабвенной затоваренной, продираешься через словеса, как сквозь густой валежник, какие-то саргассы в тазике, туман на дому — да ладно, уж простите, люди добрые, больше так не буду, в смысле, дальше — больше…

— Если взглянуть на этот роман пристально, он может показаться манифестом русофобии. Так ли это? Как вы сами на это смотрите?

— Да не русофобия это, Шафаревич побери и шофар протруби, а чистосердечное признание в любви! Манифест прозревшего! Колюсь и раскаиваюсь, к милосердным коленам припав… Просто любовь в моей книжке чаадаевская, когда возлюбленные чаада бревнышко в глазу в телескоп рассматривают. А так это нежный семейный роман — о романе еврея и Руси.

Еще Бердяев, помнится, писал про женскую сущность России: еще бы, водка и та она, беленькая, с морозилки, а душевно теплая, в рот — всегда пожалуйста, род домашней шапки с ушами, пушкинской выделки… В общем, люблю Россию я.

— Какая из коллизий, описанных в книге, вам самому кажется наиболее острой и актуальной сегодня?

— У меня в "Лестнице" коллизии все острые: то на кол посадят, то дрекольем норовят огреть, а все из-за того, что чужак, инородец. И сегодня, мне кажется, самое важное — выживание вместе. Изба-то, блинами крытая — общая, одна на всех, с кухонными битвами. Поэтому могут в запальчивости и вякнуть матерно, и сковородкой сгоряча садануть (славно славянство Калкой и скалкой!) — каждая семья нещадна по-своему! И я, существо "русской еврейской нации", по довлатовскому определению, тоже брожу коммунальными коридорами с их нравами и сварами.

Эх, дивный запах женщин и щей — тамошний женьшень! Корневая раса и избранный малый народец… Симбиоз на морозе! Да-с, смею надеяться, что и я вхожу, пошатываясь, в крепкую семью народов — и это главное.

— В книге описаны три периода жизни героя: Россия, Германия, Израиль. В основу легли ваши личные наблюдения и переживания? Чему вас научила эмиграция? Какова суть миграции людей в этом мире? В чем ее метафизический смысл?

— Конечно, в книжке описаны мои передвижения и переживания, пережеванные должным образом, снабженные дождями и снежными заносами — и выложенные сюжетной дорожкой, точнее, бездорожьем, действа-то особого нет, просто вечножидовствующее брожение с брюзжанием, викжельные пути "русского мыслителя с чемоданом".

Я родился в Сталинграде и жил долго и счастливо в Волгограде, поучительствовал по веселому северу России, потом на беду очутился в Германии (быстренько хватил скучного лиха "еврейского беженца" неподалеку от милого городка Дахау), а сейчас обитаю в Израиле.

Миграции рыб и людей схожи: ищут, где глубже, и не обязательно в примитивно-кормовом смысле, тут и карма свои пять чакр вставляет. Судьба послушных ведет, а непокорных гонит — старая, забродившая уже, истина.

— Трудно ли писателю прокормить себя и свою семью в Израиле? В том случае, если писатель пишет по-русски…

— Дело в том, что вся семья на сегодня — это я. Вряд ли нынче Маргаритам интересны маргиналы… А дочка моя взрослая благополучно живет в России и не собирается никуда уезжать, увы. А может, и ура — потому что вполне нормально себя чувствует в родимом намоленном месте, поблизости от кургана с огромной каменной скифской бабой с мечом, охраняющей покой. На кой куда-то тащиться по небу, в те еще теплые края…

А в Израиле пишущий по-русски и пытающийся, вроде меня, этим прокормиться — естественно, влачит нищенствование. Правда, Мандельштам учил, что дырка важней бублика: что ж, вздохнем и оближемся. Перелет, ёлы-палы, с елки на пальму, вживание в эмиграционное убожество — это, в принципе, обыкновенная скучная история и тут негоже горевать, я к передрягам был готов. Такой уж сыр выпал!

— Вы работаете помощником главного редактора журнала "22". Нет ли угрозы смерти журналов?

— Работа в русскоязычном журнале, да и сам он, старый добрый "22" (уже почти сорок лет регулярно выходит) — дело безденежное, но знаете, не безнадежное. Вокруг сформировался круг израильских друзей — как на подбор, людей талантливых, пишущих нетривиальную прозу и интересные стихи, да и авторы со всего мира стучатся в теремок, хотят напечататься. Так что инда ишшо побредем худо-бедно — может быть, все еще кончится ничего себе.

— Расскажите о своей библиотеке. Как вы ее формируете? Что вам необходимо иметь под рукой, когда вы пишете? Что из книг вас радует? Что придает силы и творческую энергию?

— Поскольку живу я в съемном чулане размером с домик кума Тыквы, то библиотека моя формируется и находится под столом. Что очень удобно: всегда под рукой, точнее, под ногой. Сижу, пишу и ощущаю. Рядом и кемарю, или рассматриваю в окошко сытых кошек с близлежащей кошерной помойки под чахлой пальмой.

Читаю же я много и разное. Окромя одаренных современников, радуют меня неизменно доктора Чехов, Булгаков, Аксенов, врачуют душу волшебники Стругацкие, порой Джойса переворошу в переводе Хоружего. И хотя сколько там Джеймса, а сколько самого Сергея Сергеевича понять не дано, языкам не учен, а силу "Улисса" один блум видно, роскошный молярный вес…

— Что вы больше всего любите в жизни? Что вам кажется наиболее ценным? Против чего вы боретесь?

— В жизни я люблю, уж простите, точно по Стендалю: жить, писать, любить. Ценным мне кажется ближнее окружение: мои друзья и любимые люди, дай Бог им всем здоровья и благополучия. Борюсь я не против чего, а за свое мирное существование.

— Современный Израиль — место не очень спокойное. Не самое рафинированное. Вовсе не комфортное. Что вас в этой стране привлекает? Чем она уникальна? Чем она на вас воздействует?

— Израиль — это часть суши, со всех сторон окруженная арабами, чудом еще горящая точка, семисвечник шестиконечный, клочок землицы обетованной, изнанка изгнания, держащаяся на соплях Яхве. Это тихая Моська моисеевой веры, желающая одного — чтобы все эти исламские слоны вокруг перестали буйно топтаться и злобно жужжать. Шма, Исраэль — в смысле, ша, шоб было уже тихо!

М-да, только не выходит и не выйдет, глядь, никогда, печаль и горечь… Израиль изранен, минареты мстительно грозят своими костлявыми пальцами, как в страшных гоголевских фантазмах. Не мир они несут нам, но меч…еть! Что же остается — повсеместно колючей проволокой себя окружить, вышек наставить и татуировку на лбу наколоть: "Раб арабов"?!

Вдобавок, всякие бесполезные идиоты полезли на нас из разных европейских щелей, взахлеб издавая стенания и плачи, дрожа при этом перед собственным понаехавшим мусульманством: с крокодилами жить — по-крокодильи слезы лить… Если стадо столкнется со стаей, то понятно, чей статус выше, у кого когти козыри!

Еще и безмозглые америкосы суют свой топор мира в ближневосточную кашу — в прошлом боевой, кипучий орел наш дядя Сэм внезапно занемог то ли ревматизмом, не то паркинсоном, хусейн его знает, короче, обернулся барашком, овна стал, прямо жертвенный дядя Том, блеюще бубнящий из своего барака, Белой пиджин-хижины. А как это у Стивена Кинга славно сказано: "Мы тут хлопка не выращиваем, и ниггеры нам без надобности".

Но вообще, конечно, со временем в Израиле наступит тишь и благодать, все душевно и кидушно устаканится, успокоится и уляжется: на Масличной горе в Иерусалиме, на горемычном "Ярконе" в Тель-Авиве и в других тихих местах, среди роз и олив…

— Кто оказал на вас литературное влияние? С кем вы себя соотносите? В каком стиле, ключе вы творите?

— Великий русский писатель Ремизов оказал на меня несказанное свое влияние, тишайший Алексей Михайлович, советующий "подбрасывать и перевертывать слова". Именно Ремизов своим ключом открыл мне стиль. Очень он мною чтимый и часто начисто перечитываемый, вплоть до "Дневников" времен взвихрения Руси, когда вся эта лисья хрень его, русака, из избенки выгнала.

Треть века, последнюю часть своей жизни, он — русский из русских душой и слогом — пробедовал в Париже, полуслепой и полунищий, рисуя замысловатые тексты — глядишь, разберут, прочтут "и здесь, в зарубежном несчастьи, и там, на родине, в России…" Мне в своей книжке хотелось ощутить, передать это безднящее чувство — невозможность возвращения, вообще никуда, вселенскую волчье-человечью тоску, скулеж по Китежу, и весь в черемухе овраг…

— Что для вас счастье?

— Счастье, оно же щастье, даже возвышеннее, горнее — щастие для меня — это возможность говорить, читать и, может быть, как пик — писать по-русски. Кириллица с мефодишной — две славянские феи — кружат над страницей, выводят свои кружки и стрелы — и наблюдать за этим, за рождением мира (пусть мирка) из ничего — истинное, истовое наслаждение… А ежели просто про житие-бытие, про дольнее, не поперек Единого, то счастье — это любимые люди, близкие друзья, неуловимые покой и воля…

— Вы по образованию педагог. Что эта профессия вам дала в прошлом? Чем вы ей обязаны по жизни?

— Встретились мы как-то с пединститутским однокашником и пошли радостно выпили за то, что никогда больше не придется входить в класс и втемяшивать недорослям, что числитель в позиции сверху. Набоков называл школу "мешок ужаса". Моя книжка полуношно выползла из школы — слышите шипение и все тот же кол?… Своей профессии я по гроб жизни обязан, что она от меня отвязалась.

— Как творческие союзы на вас влияют? Нужны ли они вообще?

— Мне кажется, что раздраженные былины о "террариумах единомышленников", саги о редакционно-союзных серпентариях и прочие сказания о грызне за творческие кости — несколько сильное преувеличение, оптический обман! Я, конечно, существо безобидное, кофий пью без всякого удовольствия, но и окрест не наблюдается каких-то титанических иосифов флавиев, иудейских войн. Хотя, наверное, этому есть объяснение: в русскоязычном Израиле делить нечего.

В местном Союзе писателей стола нет (на коленке пишут?), абсолютно все русские книги издаются за счет авторов. Да и книжки-то на здешней, разжижающей мозги жаре, перемежающейся дождями, порождаются в массе малешко низкохудожественные (то-то Тора тут устная возникла!). Как поэтичный желчный художник Михаил Гробман утверждал: "Уверен, что многотиражка пингвинов и белых медведей была бы более высокого качества". А насчет нужности союзов — поскольку каждый человек остров, то он заодно себе и союз нерушимый, смиряющий свои амбиции, гасящий порывы и сидящий в чулане.

— Какая книга в последнее время вас поразила и захватила?

— Из свежего поглощенного порадовала, вернее, потрясла книга Марка Розовского "Папа, мама, я и Сталин". Знаменитый режиссер оказался и замечательным писателем. Оруэлл в "Скотском хуторе" не зря превращает Сталина с присными в свиней — да точно, Повелитель Мух, усатый тотем тоталитаризма! И Марк Розовский так талантливо соткал текст, что диву даешься. Кафкианство обычной советской жизни — трагической и героической. Вообще, Розовского я читал в ранней юности в старой "Юности", а потом как-то прозевал — а какая проза поразительная!

Заодно прихватил другую его книгу "Дело о конокрадстве" — история спектакля "История лошади" (как диктатор Товстоногов схолстомерил у Розовского его пьесу). Там вдобавок тянется тончайшее исследование толстовского текста — и, начитавшись на ночь, чудится мне теперь картина, холст, омер-сноп кровавой жатвы — "Драчи прилетели". Да, дорогие гуингнгмы, дней мерин пег, рано или поздно придет драч, достанет из голенища нож и станет точить о брусок — обрусеем же враз! Процесс превращения! Короче, читайте Розовского.

А также, очень в тему и мысль, в историю и философию — Михаила Сидорова "Антисемитизм истоков" и Эдуарда Бормашенко "Сухой остаток", всем рекомендую.

— Какие еще искусства вас привлекают и чем?

— Ну, скажем, быстро вгоняет меня в гармонию живопись Ирины Маулер (ее картина "Музыканты на дереве" украшает обложку моей книжки); радуют ее же песни и стихи — послушайте диски, найдите поэтический сборник "Ближневосточное время": там жар-пыль хамсина, ветра пустыни, сливается со снежной птицей-сирин московской метели, а левантийские пальмы лениво плывут к осенним липам на Ленинском, где "запах сожженной листвы проникает под кожу".

Метафоренье, фонарики в строфах, высокая температура радости… Еще из искусств важнейшим для меня является театр. Я туда не хожу — уж какой в Израиле русский театр, блуждающий балаганчик или "любители на даче". Читаю напролет и напрокол пьесы Гоголя, Булгакова, Шоу — прекрасная проза! Вот чеховское пятипьесие при чтении почему-то превращается в пародию на себя (вроде как "Драма", "Водевиль" и т. д.).

Но как раз Розовский в своей прозе мне это разъяснил, просветил — Чехова обязательно надо настраивать и надстраивать, играть, нанизывая бисер…

— Что такое быть евреем — соблюдать заповеди, молиться, нести тайну и печаль? Вы еврей в своем творчестве?

— Об этом, в общем-то, моя "Лестница" и написана. "А писать и молиться — одно и то же" (Ремизов). Восклицапельные знаки вопроса бродят у меня по болотцу страниц — я знаю?… Конечно, разные читательские группы хрупают крупу текста по-своему, но, по-моему, книженция моя не несет никакой тайны и печали, там ясно и доступно сказано: Россия — родина слон… тьфу-тьфу-тьфу, евреев, слонимов!

Владимир Евгеньевич Жаботинский, да святится имя его, в честь которого названы проспекты и бульвары в каждом израильском местечке, еще сто лет назад предупреждал: "Многие, слишком многие из нас бездумно и унизительно влюблены в русскую культуру, а через нее и весь русский мир". Безусловно, я еврей в своих писаниях, исходя из плена сладких заснеженных воспоминаний на палочке с пирамидами сугробов. "Что толку охать и тужить — Россию надо заслужить", — жарко поучал Северянин, уже в эмиграции.

А у меня стучит в сердце и желудочках строчка из древнего хорошего писателя Слепцова: "Всякому, брат, своя сопля солона, жид его дери".

— Что бы вы написали о Михаиле Юдсоне, если бы были автором книги о его творчестве?

— Вообще, раздвоение личности — это замечательно: можно не пить в одиночестве! Сказывают, что когда Глеб Иванович Успенский маялся шизофренией, он распадался на пару тварений — Глеб (хороший, добрый) и Иванович (злой). А у меня, выходит, Михаил — ласковый, тварюга, все как есть понимает, и Юдсон — от этого лучше подальше… По поводу своей книжки, пожалуй, не заржу — мол, лажа, но ухмыльнусь — забавная!

Нельзя же всерьез относиться к нанизыванию букв, плетению словес, игре в бисеро-буро-малиновый пазл. Да возьмите сами почитайте вечерком — надеюсь, вам понравится, а я надеюсь вам понравиться: Юдсон с гарантией не грузит, а сразу погружает в сон. Жанр — литературное упражнение на бревне, этаком бревнышке Эшера. Растекание мысью (белкой по-славянски, опосля мед-пива) по древу, кружение листов и страниц в бездревесности. Как мишки в сосняке у Ивана Шишкина — это скрытая цитата (косолапых не он рисовал), так и у меня в тексте много неразгрызенного напихано, песнопений в колесе. Эх, докатиться бы до подножья высот, к отрогам "Поминок по Финнегану" — да куды!…

В заслугу себе я бы поставил (и наградил орденом Сутулова), что горбатился в своем чулане ни за грош — искус ради искуса! — и в итоге получил шиш с пролитым маслом. Раскатываешь губу на "Записки из подполья", а издаешь писк из-под пола — да и тот в трубу, архангелу под хвост! Это давным-давно в Поднебесной империи, где все жители китайцы и сам император китаец — существовало заветное место, запретный пригород, так называемый Лес Карандашей, куда сгоняли всех кистеперых: художников, поэтов, писателей — этакая первошарашка! — и там, в затворе и тиши, они творили. Как спел бы тогдашний бард: "Гетто — это маленькая жизнь".

Я создал себе книжку-раскраску, сказку-открытку, бумажную Русь, но главное — не раздвоил язык, не нажил жала, не утонул в заоконном библейском наречии, не погряз в галдящей туземной жизни, которой, надо признаться, до моего микроорганизма тоже нет никакого дела. Ведь все, помимо языка, — лишь гарнир, горошек, мелочь, зато велико-могучая прекрасность, заливная даль, живая великорусскость — это и есть истинное бытие, широченное пространство страниц, Мир Реки-речи (два рукава пара — придуманная Набоковым ностальгическая река Ладора и реальный приток белгородского Оскола — речка Убля), страна моя родная…

Вот и весь наш разговор. Он вышел совершенно в стиле романа "Лестница на шкаф". Полный аллюзий и восторга перед русской культурой. Такой он, это странный и ученый русский писатель, живущий в Израиле. Преподаватель по диплому и по душе. Михаил Юдсон.

Также по теме:

Антон Чехов предсказывал конец света

А. Карабчиевский: Видите ли, у меня есть жена…

"Белые ночи" на израильский манер