Старый песенник в берлинском доме

Внук моей берлинской приятельницы, будучи с бабушкой, бывшей москвичкой, на концерте известного российского сатирика спросил ее: "А что такое авоська?". Попав в Германию ребенком, а теперь учась в берлинском университете, он, конечно же, знал русский язык, но не все слова из ностальгического потока сознания сатирика были ему понятны.

Бабушке пришлось объяснить, что в давние времена в России люди, выходя из дома, клали в карман специальную сетчатую сумку, в которую можно было положить купленные наудачу продукты, и название это происходит от трудно переводимого слова "авось". В настоящее время в Германии живут более трех миллионов русскоязычных людей.

Это около двух с половиной миллионов русских немцев, двести тысяч евреев и несколько сотен тысяч прочих иммигрантов с постсоветского пространства. Думаю, что значительная часть этих людей помнят, что такое авоська. Знаю одну берлинскую русскоязычную компанию, которая, собираясь в застолье, поет под гитару старые советские песни.

Если б сказали этим людям – журналисту, телеоператору, переводчику, ученому – в их прежнем московском бытии, что когда-нибудь они будут вот так вот хором после рюмки распевать "песни советских композиторов" – они ни за что не поверили бы. Они всегда были людьми компанейскими, открытыми для общения, и уж о чем только не переговорено было на московских кухнях – о политике и литературе, о Солженицыне и Пастернаке, и самиздатом обменивались "на одну ночь", и рюмки осушались не как теперь – по одной, символически…

Но чтоб хором петь "Где ж вы, где ж вы, где ж вы очи карие…"! Другие пели в праздники, на народных гулянках, в деревнях, в городских дворах, допьяна допившись – "Шумел камыш…" Но эти, эти – с какой стати им петь, не Окуджаву слушать и Галича, но – "Что ты Вася приуныл, голову повесил…" Это невероятно.

Вероятно, очень даже вероятно. Открываю книжку, случайно попавшую в дом одного из членов этой компании – "Русские советские песни", Москва, 1952 год – и прямо уносит вальсовая волна – "С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист. Старинный вальс "Осенний сон" играет гармонист". А это – "Как-то утром на рассвете заглянул в соседний сад, там смуглянка-молдаванка собирала виноград…"

Все они на седьмом десятке, какие тебе смуглянки-молдаванки, жены рядом, с которыми жизнь прожита, но, боже мой, как зажигает, как заводит, с каким молодым задором и молодой пленительностью это поется: "Я смущенный и влюбленный пред тобой". Как живет в человеке до самого смертного часа память о первой любви, и как сердечным сжатием откликается в мелодии – "Я влюбленный пред тобой".

А "Эх, дороги…" - просто гениальная, на мой взгляд, самая совершенная русская песня, которую я когда-либо слышал. Мелодия А. Новикова, словно облагородившая и гармонизировавшая заунывность народных похоронных плачей, вобравшая в себя печаль и муку расставания с миром, прекрасным даже в трагедии войны и вместе с тем чувство непрерывности существования: "А дорога дальше мчится, пылится, клубится. А кругом земля дымится, чужая земля".

В чем сила воздействия этих простых слов: "Выстрел грянет, ворон кружит: Твой дружок в бурьяне неживой лежит"? Напомню, что книга издана в 52-м и, стало быть, все это песни сталинского времени, наполненного войнами, террором, голодом, страхом. Но ничего этого как бы не было в советской песенной культуре. Была, конечно, война.

Гремел грозный призыв "Вставай страна огромная!", тосковал солдат по дому ("Горит свечи огарочек...", "К Будапешту гвардейцы шли под гром канонад..."), звучали марши, любовные романсы – люди страдали, тосковали, любили, ненавидели и умирали. Но печаль была мудра, ненависть заострена на враге, любовь освящена высоким чувством семьи, и вся грязь, кровь, все низменное страшное, что свойственно всякой войне, оказывалось за бортом песенного корабля, вне поля видения и мышления поэтов и композиторов.

А другие проявления жизни – и сельской, и городской, – те вообще были напоены таким романтическим настоем, такой радостью бытия, что мелодии просто улетали в солнечную синеву, растворяясь в прекрасном Едином. "Весны своей огни навеки в душе сохрани. Пускай они светятся, если вдруг встретятся облачные дни".

И вспомнился мне журнал "Советская Колыма", присланный отцом в сороковые годы из Магадана, где он, отсидев свой первый срок на этой "чудной планете", какое-то время жил в качестве вольноотпущенника. Если судить

по журналу и не знать, что это за край, то жизнь там виделась радостная, полнокровная, идущая даже с некоторым романтическим захлебом.

Геологи ищут золото, шоферы водят по тысячекилометровой таежной трассе грузовики, туземцы добывают пушнину, расцветает культура – театр, литературное объединение, эстрадный ансамбль. Люди радуются жизни, верят в светлое будущее, осваивают северные просторы. Какие там зэки, какие лагеря? Нет этого ничего, привиделось в клеветнических измышлениях западной пропаганды. Я храню этот журнал в своем архиве как образец соцарта.

Так, может быть, и этот песенник – тоже образец соцарта? Но почему же так откликаемся мы на эти тексты, так звучат в нашей душе эти мелодии? Ни одно последующее поколение в российской истории не понимает, как могло существовать предыдущее, как оно вообще выжило и сохранило себя.

Перелистывая газеты тридцатых годов с их людоедскими лозунгами типа "Раздавить гадину!", то есть уничтожить тех, кого еще вчера те же газеты называли вождями, я спрашивал отца – журналиста тех лет: "Как можно было работать и вообще жить в такой атмосфере?" Но и молодые коллеги, нынешние наши современники, спрашивают меня, начавшего свою профессиональную жизнь в шестидесятые годы: "Как можно было работать в ту эпоху всеобщего тоталитаризма?".

Не забудем: и в тридцатые, и в шестидесятые годы при всей противоестественности политического строя люди работали, жили, любили, воспитывали детей. И сколь бы ни тягостна была жизнь страны, отдельное человеческое существование, как теперь представляется, было проникнуто светом и радостью…