Россия в тени междуцарствия: эти слова в ноябре 1825 года стали знаком, который никто не понял

История редко делает предупреждения громко. Обычно они звучат тихо, как шорох за стеной или недосказанная фраза в разговоре при свечах — и лишь потом историки понимают, что это был сигнал. Ноябрь 1825 года принадлежит именно к таким моментам. 200 лет назад Российская империя стояла на краю перемен, но большинство её обитателей ещё не знали, что в воздухе сгущаются грозовые тучи.

Фото: State Historical Museum by Кольман

Восстание на Сенатской площади

Одним из тех, кто почувствовал надвигающийся разлом раньше других, был генерал русской службы, которого любили и уважали в армии, — принц Евгений Вюртембергский, племянник императрицы Марии Фёдоровны, герой войн с Наполеоном и, что особенно редкое для высшего круга, человек с трезвым взглядом на происходящее.

Возвращаясь в Россию, принц задержался в Варшаве. Там он встретился с великим князем Константином Павловичем, тем самым, кто формально был наследником престола, но много лет стремился от него бежать.

Эта беседа могла бы показаться пустой тревогой двух людей, которым слишком хорошо знакома людская непостоянность, если бы не одно "но": каждое слово оказалось пророческим.

"Стоит кинуть брандер — и всё воспламенится"

Константин встретил Евгения взволнованным и раздражённым. Он будто воевал не с офицерами или политическими интригами — а с собственными призраками.

— Русская гвардия мятежна. В войсках брожение. Стоит кинуть брандер в Преображенский полк — и всё вспыхнет, — произнёс он почти шёпотом.

Эта фраза, записанная Евгением позже, прозвучала как удар. Русская гвардия была сердцем армии, её гордостью и символом стабильности. Если сердце готово взорваться, то тело уже больно. 

Константин ответил: "В поляках своих я уверен". Парадокс, который история развеет через несколько лет: именно поляки заставят его бежать из Варшавы, спасаясь в России. Но в 1825 году великий князь боялся не Польши — он боялся России.

Человек, которого преследовало прошлое

Чтобы понять слова Константина, нужно вернуться в ночь 11 марта 1801 года, когда убили императора Павла I.

Константин не участвовал в убийстве, но он помнил: в суматохе, в темноте, задыхающийся Павел принял одного из убийц за него, своего сына, и выкрикнул: "Ваше высочество… пощадите! Воздуху!"

Эту фразу Константин слышал всю жизнь. Она стала его внутренним кошмаром. Он говорил: "Если я приму престол, меня задушат, как отца".

Страх — плохой советчик в политике, но магический кристалл для предчувствий. И иногда тот, кто боится сильнее всех, видит дальше других.

В Петербурге знали гораздо больше

Принц Евгений, как и Константин не знал, что в это самое время император Александр I был уже погружён в расследование деятельности тайных обществ.

Летом 1825 года унтер-офицер Шервуд, случайно втянутый в заговор прапорщиком Вадковским, раскрыл удивительно много. Настолько много, что Александр доверился только трём людям. Ни Константину, ни Николаю он ничего не сообщил.

Шервуду помогал полковник Казачьего полка Николаев, а южную сеть тайных обществ разрабатывал агент графа Витта — Бошняк, человек ловкий, незаметный, но крайне опасный для заговорщиков.

В октябре 1825-го Александр выслушал Витта в Таганроге, приказал продолжать расследование — а затем внезапно умер. Следствие рухнуло.

Документ, найденный после смерти: признание императора

Среди бумаг Александра позже обнаружили документ, поразивший историков. Император писал: "Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть разных штаб и обер-офицеров".

После попытки государственного переворота Н. М. Карамзин горестно отмечал: "Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов. Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много. Солдаты были только жертвой обмана".

Церковь предчувствует беду

Митрополит Филарет (Дроздов) тоже чувствовал приближение смуты. Он писал в Сергиеву лавру: "Теперь особенно надобно молиться. Молитесь, да не внидите в напасть."

Филарет — тонкий психолог своего времени — прекрасно понимал, что двойственная власть, нерешительность Константина, молчание Николая, смерть Александра и слухи о заговорах — идеальная смесь для восстания. И он не ошибся.

Как писал протоиерей, профессор Т. И. Буткевич, декабристы "религию считали делом невежества и умственной косности; а Православную церковь, которая будто бы освящала крепостничество, они просто ненавидели…

Известна революционная песня, сочинённая Рылеевым, которую обязательно пели заговорщики в конце каждого своего заседания и в которой предназначались "первый нож — на бояр, на вельмож, второй нож — на попов, на святош”".

Масоны, масоны — кругом одни масоны

Учредителями "Союза спасения" были шесть человек. Кроме И. Д. Якушкина, о принадлежности которого к масонству графиня Софья Дмитриевна Толь, урождённая графиня Толстая, не нашла "положительных сведений, остальные пять были вольными каменщиками".

Александр Николаевич Муравьёв, ставший масоном до 1812 года, состоял членом лож "Елизаветы к добродетели" и "Трёх добродетелей". В 1814 году был принят во Франции, в Мелюне, в шотландский "Гередон" в 7-ю, то есть в 4-ю высшую (тайную), степень. Никита Михайлович Муравьёв был членом ложи "Трёх добродетелей". Матвей и Сергей Муравьёвы-Апостолы — "Трёх добродетелей", князь Сергей Петрович Трубецкой — "Трёх добродетелей" и других.

Вскоре к ним присоединились остальные, в частности, Павел Иванович Пестель.

Член Союза Благоденствия, иллюминат Николай Иванович Тургенев, состоял в ложе "Избранного Михаила". Эта ложа и ложа "К трём добродетелям" поставили из среды своих братьев всего более декабристов.

В показаниях князя С. П. Трубецкого сказано: А. Н. Муравьёв доказывал, что "тайное общество только и может существовать посредством ложи".

Смутные дни междуцарствия

30 ноября Москва присягнула Константину, который давно отказался от престола. Однако официального отказа по-прежнему не было. Страна жила в состоянии расщеплённой власти. На престоле — никого. В сердцах — тревога.

Николай знал, что заговорщики готовят выступление. Он просил Карамзина составить манифест о вступлении на престол. Карамзин писал медленно и печально. Сперанского подключили позже — он писал быстрее, но холоднее.

12 декабря Николай свёл проекты вместе и назначил дату присяги — 14 декабря.

Когда заговорщики заговорили

После восстания начались допросы. Первым сдал заговорщиков Кондратий Рылеев. Он рассказал о столичном обществе, о южном, о подготовке. Затем — князь Сергей Трубецкой, тот самый, кто должен был стать "диктатором" восстания, но не пришёл на Сенатскую площадь.

"Мы хотели лишь содействовать правительству. Поддерживать полезные меры. Способствовать благу государства". Затем он обрушился на Пестеля: "Он обрекал смерти всю высочайшую фамилию. Он опасен. Он хотел диктатуры".

Пестель: человек, которого боялись соратники и сослуживцы

Полковник Павел Пестель был арестован за день до восстания. Когда его доставили в Петербург, император Николай записал в дневнике: "Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдётся подобный изверг".

Пестель был хладнокровен, а его признания — пугающе подробны. Он рассказал, что ещё в 1817 году кощуники намеревались убить императора во время службы в кремлёвском Успенском соборе. Жребий пал на Якушкина. Но Пестель и Трубецкой тогда якобы выступили против цареубийства — как они утверждали на допросах.

Пестеля опасались свои, но не только за жестокость — за волю. Он хотел диктатуры, полной и абсолютной. Ему было всё равно, какой будет Россия — монархией или республикой. Главное — чтобы власть была в его руках. Солдаты за то, что он приказывал их пороть. Как свидетельствовал офицер его полка Майборода, дабы возбудить недовольство против правительства.

А тем временем реформы писались в дворцовых кабинетах

Удивительный парадокс Александровской эпохи: пока тайные общества мечтали о конституции и отмене крепостного права, реальные проекты создавались при дворе: Новосильцев пишет "Уставную грамоту Российской империи" — почти конституцию. Воронцов и Меншиков готовят отмену крепостного права. Аракчеев составляет проект крестьянской реформы. Киселёв и Репнин разрабатывают административные преобразования.

То, что мы привыкли называть "декабристским движением", — лишь один из сценариев, далеко не самый вероятный и не самый документированный.

История, которая стала мифом

Уже умнице Александру Грибоедову мятеж на Сенатской площади виделся в том, что "сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России". Однако реальность могла оказаться намного хуже.

Доложивший Николаю Павловичу о заговоре, Яков Иванович Ростовцев 4-й, ранее пытался образумить заговорщиков: "Ваши действия будут сигналом к разрушению государства. Отпадёт Польша, Литва, Финляндия, Бессарабия, Грузия, и начнётся гражданская война. Европа исключит имя России из числа великих держав и отнесёт её к Азии".

И, возможно, самое важное — Россия так никогда и не узнала, каким бы стал её путь, если бы те разговоры в Варшаве, та записка в бумагах Александра, или те ночные прозрения митрополита Филарета дошли до своих адресатов вовремя.

Декабрь 1825 года накрыл тенью империю Романовых, стал предвестием бурь, которые ещё только предстояло пережить. И чем больше мы узнаём о тех днях, тем яснее становится: Россия стояла не между двумя царями — она стояла между двумя будущими.