Назовем его просто – Ильич

К товарищу Леониду Ильичу Брежневу – сознательно употребляю советский стиль совершеннейшего партийного почтения, дикий с точки зрения русского языка – можно относиться по-разному. Но что-то не припомню в новейшие времена юбилея государственного деятели, который вся пресса, невзирая на политические и корпоративные предпочтения, начала бы отмечать еще по старому стилю, с первой декады декабря. Разве это не свидетельство масштаба личности? Память, конечно, тут же готова подсказать и его вымученные с трибуны «сиськи-масиськи», и народные побасенки «он и маршал и герой, угадайте – кто такой», и афганский капкан, и экономику, которая «должна быть экономной», и много всякого разного.

Но давайте будем справедливы – у нас было два Брежнева. Один деятельный, энергичный, двинувший вперед экономику, возле газовой основы которой нам еще греться и греться. Он серьезно улучшил отношения с США, добился реального ограничения ядерных наступательных вооружений, развернул массовое жилищное строительство. И был еще один Леонид Ильич – уже «дорогой»: скрученный болезнью и спеленатый лизоблюдами. Которые во спасение себя, любимых, не дали свершиться государственному здравомыслию – первой в истории страны цивилизованной добровольной отставке. Без поливания грязью вослед.

А был, между прочим, еще один вариант, о котором мало кто знает. Сценарий для страны без пятизвездного героя с орденом Победы, а просто – тов. Брежнев Л.И., директор крупного комбината типа Запорожстали, или республиканский министр. Не верите?

«Почти тридцать лет своей трудовой деятельности я связан с работой в народном хозяйстве…Теперь, когда возраст приближается к 50 годам, а здоровье нарушено серьезными заболеваниями, мне трудно менять характер работы или приобретать новую специальность. Прошу Вас, Георгий Максимилианович, направить меня на работу в парторганизацию Украины. Если я допускал в работе какие-либо недостатки или ошибки, прошу их мне простить». Это униженное прошение Брежнев, незадолго до того перенесший инфаркт, был вынужден направить Маленкову. Никому тогда не ведомый герой Малой земли в одночасье оказался без политического будущего.

В официальной биографии Генсека указано – в 1953 году назначен заместителем начальника Политуправления Вооруженных Сил. Но почти никто из биографов не указывает, что это не просто зам, а политический куратор флота. А флот – это каста… Драматическая история его десятидневного пребывания в должности начальника Главпура Военно-Морского флота опущена.

Мнение министра ВМФ Николая Кузнецова звучит, как флотская «байка»: «Я такого моряка не знаю! Во флотских делах Брежнев разбирается не больше шофера, решившего без подготовки управлять современным крейсером». После смерти Сталина Брежнев был освобожден от поста члена ЦК и выпал из руководящей партийной обоймы страны. Сделать Леонида Ильича простым советским безработным военно-морской министр просто не успел – через 10 дней упразднили министерство ВМФ. Брежнев, конечно, не забыл, как Кузнецов едва не растоптал его, и флотоводцу Сталина это не раз аукнулось в его собственной опале.

Не хочется вмешиваться в дискуссию, что же было со страной, значит, было с нами – эпоха застоя или золотой век советской стабильности. Социологии отмечают доминанту общественного отношения к юбилею бывшего Генсека – светлая ностальгия большинства и нежелание абсолютного большинства возвращаться в «развитой» социализм.

Как журналисту мне пришлось трижды пересечься с Брежневым, один раз лично и дважды опосредованно. По-моему, эти эпизоды довольно точно рисуют колорит брежневской эпохи.

Ноябрь 1974 года, авиабаза ВВС Воздвиженка в Приморье. Самолет президента Джеральда Форда задерживался. Заснеженное чисто поле, прореженное бетоном рулежных полос. Все истребители убрали. По периметру вышки часовых, прогуливающиеся на ледяном ветру фигуры в штатском вдоль «колючки». Наспех сколоченный «подиум» для СМИ, нечто среднее между загоном и трибуной. Полсотни задубевших журналистов, в основном западных, стараются не испачкаться в зеленой краске, которая замерзла, не успев высохнуть. И ваш покорный слуга весьма юных лет здесь же. В странном качестве «обеспечивающего». Просто в Приморском телерадиокомитете не нашлось никого, кто бы мало-мальски «спикал».

Один австралийский журналист, с которым мы накоротке сошлись, позже прислал мне свой газетный репортаж: «Встреча лидеров сверхдержав произошла на русской военно-морской базе Владивосток, закрытой для всех иностранцев тремя бетонными стенами». Конечно, никаких стен не было, но еще со сталинских времен въезд во Владивосток был режимным. Визит Форда стал спонтанным «приоткрытием» города, к чему он был совершенно не готов.

Краевые власти впали в ступор. Повалили все дачные заборы по пути следования кортежа. Самые убогие халупы снесли, родился местный анекдот: «Тебе дали квартиру? Вот пофордило!» На счастье краевой верхушки, в ночь перед визитом повалил густой снегопад, прикрывший огрехи благоустройства. В самых проблемных местах поднятые среди ночи по тревоге матросы сгребли снег в сугробы и повтыкали нарубленные в тайге елочки. Но «потемкинские лесопосадки» не могли решить главной проблемы. «Боинг» президента США не вписывался в полосу аэропорта Владивосток. Единственный вариант – Воздвиженка. Оттуда поездом в пригород Владивостока. Его пришлось пустить по встречной колее – чтобы высокие гости не переломали ноги, переходя пути на станции Санаторная.

Из-за ангара кортеж выкатил на летном поле неожиданно. Брежнев мог бы подождать в своем ЗИЛе. Но, увидев мерзнувших журналистов, он сам, не дожидаясь адъютанта, распахнул двери, и сделал «подход к прессе». Никаких «стейтментов» он не делал, поздоровался, пошутил по поводу морозной погоды, сказал: «Потерпите, уже скоро, они запросили посадку».

- Мистер Брежнев, - вдруг громко крикнула американская телевизионщица, - а что у вас там?

И показала на врытый в землю бетонный капонир – убежище истребителей-перехватчиков на случай ядерной атаки.

- Здесь-то? – хитро прищурился Генсек. – Картошку крестьяне складируют. А там дальше капусту или огурцы.

Журналисты дружно захохотали, и легко простили час на холоде тому, которого минуту назад яростно костерили. Вспоминая его манеру общаться, смею думать, что у Брежнева до 1976 года гораздо лучше, чем у Горбачева, получились бы телевизионные «хождения в народ». Но кто бы посмел тогда снять Генсека с котурнов? А главное, что бы он сказал народу? С другой стороны, колбасной проблемы еще не существовало, а сказанного Михаилом Сергеевичем уже не вспомнить, не сделав над собой усилие.

1977 год. На научно-практической конференции по книге «Малая Земля» выступает малоземелец-ветеран, орден Ленина на груди. Его история – песня. Правая рука знаменитого Цезаря Куникова. После войны вернулся почти калекой. Вместо себя послал товарища на медкомиссию, поступил на рыбацкий флот и – от матроса до капитана большого траулера-морозильщика. Поехал на встречу ветеранов в Новороссийск и увидел на братской могиле свою фамилию – Мамичев Валентин. Взял зубило и срубил бронзовые буквы… зачем, если он живой! Зал зашелся долгими продолжительными аплодисментами.

Я написал о нем очерк в уважаемую центральную газету. Все гладко. Даже слишком. Но что-то царапало. Спасибо, один фронтовик посоветовал – если он служил в полковой разведке, то в военкомате учтен пожизненно. На случай войны как инструктор с богатейшим боевым опытом. Да и вообще государство должно знать их всех, способных голыми руками убить человека.

В военкомате мне сразу сказали, что по данной статье учета у них никого нет. А Мамичева знают, да. По школам к праздникам перед пионерами выступает… За сим офицеры глубоко задумались. Они позвонили мне через три дня, перерыв все свои архивы – Мамичев Валентин, старшина команды мотористов Камчатской военной флотилии, в боевых действиях участия не принимал, боевых наград не имеет.

Я бросился звонить в редакцию и потребовал снять очерк. Мне ответили, что он заверстан и выйдет завтра. Я начал доказывать, что его нельзя публиковать, это мой прокол, виноват. Но нельзя же печатать ложь! Мне доходчиво объяснили, что об этом теперь лучше помалкивать. Материал одобрен в ЦК, никто голову на плаху сам не положит. Через три месяца я приехал в Москву. Вот, сказали, шкаф твоего имени. 4000 откликов. Писали в основном ветераны, причем очень по-доброму. Мол, таких случаев масса, может быть, за живым человеком Звезда Героя ходит, а его числят погибшим, надо бы поискать концы. Несколько таких писем были адресованы в редакцию и в ГлавПУР Советской Армии. Их переправили по назначению.

Через полгода наша краевая партийная газета разразилась судебным очерком под названием «Чужая слава», а меня пригласили к секретарю крайкома по пропаганде. Он только что ногами по мне не ходил, требовал партбилет на стол, и не без ехидства спросил – известна ли мне святая обязанность журналиста проверять факты, и где я выкопал этого афериста? Я сказал где. Поскольку конференцию по книге Генсека готовил именно подведомственный товарищу отдел агитации и пропаганды, он слово в слово повторил мне то же, что и в редакции центральной газеты: об этом теперь лучше помалкивать. Мамичева осудили на пять лет.

Третья история самая короткая. Когда Брежнев умер, никто не знал, что делать. Москва играла траурную музыку, но у Примтелерадио свои отрезки, и надо, пока Москва спит при разнице в 7 часов, выдавать новости – а какие, о чем говорить? С этим вопросом ко мне, собкору в Находке, позвонил зам по радио. Недавно снятый с работы секретарь райкома уже научился говорить «мы, журналисты, должны…», но по малому медийному опыту еще не брезговал советоваться с подчиненными. Я предложил взять комментарии под запись у глав диппредставительств – в Находке были представлены Япония и КНДР. Начальник обрадовался и побежал докладывать об инициативе. Его собственной, разумеется.

Японский генконсул принял меня без промедлений. Сказал немного, но прочувствованно. Но, главное, дал запев – как относиться к покойному. Как к крупнейшей мировой политической фигуре, архитектору разрядки, пользующейся огромным авторитетом. Мы уже сами были в плену «сиськи-масиськи». Мудрый японец дал нам параметры масштаба личности.

С северными корейцами оказалось сложнее. Поскольку они искривленный слепок нашей системы, я сразу понял, что им остро требуется посоветоваться с Пхеньяном – вдруг чего? На самом-то деле ничего, но не было ни времени, ни желания потакать дружественным перестраховщикам. Ладно, говорю, дадим вашего консула завтра, а сегодня выступит японский. Реакция была известна заранее: в Северной Корее даже море нельзя называть Японским. Оно у них Восточное.

- Нет, ни в коем случае! Приезжайте немедленно, первым должен выступить генеральный консул КНДР!

Понимая, что я подставляю его, и понимая, что я это тоже понимаю, кореец-консул холодно сказал на прощание, что у них настолько бедная страна, что они не могут предложить советскому товарищу даже чаю. Я это пережил.

Автор Андрей Соколов
Андрей Соколов — журналист, редактор, ответственный секретарь