Роман Заслонов: Поклонение рыжим солнцам

В Белоруссии выставляется художник, внук героя Великой Отечественной… На его картинах — мечта, сказка, рыжеволосые феи-марионетки. Его сюжеты нереальны, как нереальны Золушка, Голем, Одиссей, — и так же остро врезаются в память. Все это целый придуманный мир, но такой ощутимый, такой настоящий. С художником встретилась корреспондент Pravda.Ru.

…Эти куколки, принцессы, рыжеволосые менады, эти светоносные полуобнаженные гимнастки, целомудренно- эротичные марионеточные искушения, позирующие, расслабленные, ослепленные бело-розовым светом, завороженные игрой тканей, снегом в окнах башни, ожидающие, нездешние. Они парят в танце, плетут узоры, совершают ритуалы. Алхимики, рыцари, президенты, кукловоды и художники окружают их с почтением и жадностью.

Эти сюжеты нереальны, как нереальны Золушка, Голем, Одиссей, — и так же остро врезаются в память. Живопись белорусского художника Романа Заслонова, живущего сегодня еще и во Франции, популярного, востребованного, выплеснулась из мечты и сказки. Из желания внести в мир светлую радиацию творчества. В этих картинах бьется ритм очарованности, упоение хрупкой телесной красотой, искушением жить, видеть, воспевать. Заслонов стремится создать свой мир, свой город, свою загадку. Сияние рыжих волос и рыжие поющие тела скрипок, белые снега тканей и игрушечная драма далеких и нестрашных, нарядных страстей…

Заслонов обрел и передает нам независимую от практической выгоды независимую и неутилитарную яркость сувенира и живой трепет романтического свидания. Острого, как сверкание рапиры. Светлую необременительную печаль покинутого мира сновидений… Именно о таком балетном абрисе и скольжении ножки грезили поэты, Бродский писал: "…ставят ногу — как розу в вазу". Роман Заслонов мечтает, пишет золотом и охрой партитуру. Ритмизует воздух — и в унифицированно-идеализированных телах марионеток проступают жесты и черты реальных женщин, любимых и любящих.

У него даже есть свой, кукольно-изящный варинат "Ночного дозора" — только вместо девочки с петухом на его полотне медноволосая дама в кринолине, с руками-тюльпанами.

Внук героя, минчанин, сказочник, архивариус и просто наш современник, живущий в Белоруссии и во Франции, Роман Заслонов был на протяжении нескольких недель одним из самых популярных людей в Минске. О нем говорили в метро и театрах, в ресторанах и на элитных кухнях. Его персональная выставка, проходившая в национальном художественном музее стала центром притяжения для многих любителей искусства. Ярким культурным событием. Побывав на выставке, посмотрев на рыжие солнца и Коломбин в башнях далеких городов, я решила встретиться с художником.

Роман Заслонов внешне совсем не похож на скрипичных героев своих картин. Крепенький, невысокий, с внимательным взглядом доброго гнома, лесовика, он кажется совершенным практиком и реалистом, человеком с трезвым и незамутненным выдумками взглядом. Роман рассказывает, что еще накануне защиты диплома в Белорусском театрально-художественном институте (сегодня этот вуз называется Белорусской академией искусств) он думал о том, чтобы сделать что-то особенное, не такое, как делают все. Чтобы диплом стал поводом для споров. Его мэтрами в институте были знаменитые белорусские художники Май Данциг и Петр Крохалев, и начало пути художника Романа Завлонова так или иначе связано с почерком и традицией школы, главенствующего напраления, суммой полученных знаний. Он защитил диплом с циклом пейзажей маслом. Рыжие фарфоровые сказки и театр одухотворенных марионеток пришли много позже.

Мы сидим с Романом на современной кухне, в доме моих минских друзей (тут так много техники, и разных причудливых штучек, и всяческих кнопочек, будто отсюда можно улететь в космос). Беседуем. Мне все время кажется, что собеседнику хочется рисовать, а не говорить.

Он рассеянно берет с тарелки льдистый брусок сыра. Не глядя, переставляет крошку-рюмочку, отпивает, снова ставит на место. За окном, словно из тяжелого хрусталя сделанные, застыли ветки запорошенных снегом деревьев, со стен смотрят придуманные разными художниками люди и фантастические существа, старая сказочная ворона ищет клады в золе камина. Роман рассказывает.

— Вы спросили про деда… Я подрастал в те годы, когда после окончания войны прошло сравнительно немного лет. Двадцать с небольшим. И мое детское ощущение, не бытовое, а какое-то эмоцинально-историческое, связано с тем, что мне чего-то не хватало. У всех ровесников были два дедушки, две бабушки, а у меня дедушка был один, со вторым я знакомился по фильмам, книгам. И порыв, поток печали и досады во мне очень четко сформировался.

— Мама не говорила, что образ, портрет ее отца в литературе и искусстве искажен, не совпадает с реальностью?

— Нет, хотя совершенно ясно, что передать абсолютное сходство невозможно, да у искусства и нет такой задачи. Нам очень нравился артист Дружников в роли деда… Он играл романтично и ярко.

— Откуда ваши театральные герои, откуда ваша стилистика?

— Художник накапливает визуальные образы, в себе ищет отклик на картины, которые предлагает мир. Я пришел к фигуративной живописи в 90-е годы прошлого века…

Он сказал это, а я почему-то представила эскалатор, такую ленту времени, на которой стоят художники, другие люди искусства, и едут вверх, в неизведанное. "Да, — сказала я, — я знаю, что ваши танцующие дамы и их спутники выставлялись в Барбизоне и Малаге, Париже и Женеве, Москве, Чикаго, Куршевеле…". Роман кивает:

— Я нашел свою нишу. Свой почерк. У меня сегодня не 228 тем, а одна. Моя. Трудно сказать, как я ее открыл, что мне ее нашептало, подсказало. Я в свое время побывал в галереях Польши и Франции, в Минск привозили выставки из музеев США и Европы. Это было шоком, всплеском. Я многое для себя открыл, многое понял. Про живопись, про себя. Я понял, что Дали в реподукциях производит большее впечатление, чем в подлинниках. Он харизматичный, изобретательный — и, пожалуй, все. И так со многими титулованными мастерами. Даже великий Шагал велик в своем витебском периоде, а после уже все как-то иначе… Меня не трогает…

— Меня, если честно, тоже. Я в нашем израильском кнессете, в Иерусалиме, душой не откликаюсь на его витражные реплики. Другое дело — Шагал-витебский, чистый и горящий, как пламя. Радостный и очарованный.

— Тогда это было открытие, начало, полет как состояние и деяние — здесь Шагал был первым, до него никто так не чувствовал, никто так не выражал свою душу.

— И все же — вернемся к вашим "Лавкам древностей", "Уборам маркизы", обнаженным красавицам в ореоле лент, домиков-игрушек на снегу, в дыму богемных пахитосок. Что вас вдохновило, чем питается душа, когда вы идете работать, когда отделяетесь от мира дверью мастерской?

— Мои образы — из театра, из стилистики оперы, условной, драматичной, когда веришь и не веришь одновременно, я делаю что-то на грани "китча" и "не-китча", чтобы у людей это вызвало ощущение счастья на физическом уровне. Это, наверное, правильно, это, по сути, цель искусства. Так у меня в детстве от каких-то картин возникало ощущение счастья. Да и сейчас это бывает, происходит.

— От каких работ, каких художников, можно спросить?

— Я в Италии видел работу Мазаччо. В углу, не на линии маршрута туристов, ее там почти не видно. И она меня поразила, это совсем другой уровень, это истинное. Как можно так написать, чтобы и через века человека прожигало, волновало это старинное письмо? Художники северного Возрождения — их я тоже люблю, они загадка и чудо, чистый свет, мне кажется, что, увидев эти работы, нельзя жить неправильно, нельзя делать гадости… Очень люблю собор Святого Марка в Венеции, он меня всегда волнует, в нем есть сила и свет. Мне интересен загадочный и оригинальный Балтус…

— Современные средства массовой информации хорошо потрудились, чтобы отвратить людей от искусства, они упрямо и упорно тиражируют суррогаты, фальшивые и легко усваиваемые продукты. Это уже не изменить, куда мы, по-вашему, идем? Что будет с искусством, что будет с миром людей?

— Мир сегодня отталкивает искусство, будто стыдится его, хочет найти иной путь развлекаться и понимать себя. Люди быстро привыкают к хорошему, к плохому — тоже. Повтори много раз — и репутация, общее мнение готовы. Телевидение оболванивает, гипнотизирует. Я, честно скажу, телевизор смотрю. Могу не смотреть какое-то время, а потом опять смотрю. Пропаганда на российских каналах поставлена круто, покруче, чем в брежневские времена. Мне все время навязывают, за кого и против кого я должен быть по вопросу событий на Украине, в какие окопы я должен попасть. А я хочу себе позволить не быть ни за тех, ни за других. А все эти ток-шоу… Если есть только одна позиция — зачем спорить? Музей, это чудо и счастье, это здание, всегда бывшее для меня родным домом, людям сегодня интересен в меньшей степени, чем многие другие приметы времени. Информация доступна огромному числу людей — и идти за ней в музей кажется странным, ненужным. Искусство, немассовое, то, которое чуть посложнее и чуть поиндивидуальнее, не в моде. Оно не занимает умы.

И потому меня так сильно, до комка в горле, трогают отклики людей, которые с искусством всерьез не связаны, попали на выставку почти случайно, пришли — и их увиденное задело…

— Работаете, когда есть вдохновение, или всегда, все время?

— Вдохновение — это когда знаешь, куда идешь. Зачем… Сложная простота, мелодичность всех компонентов, ясность, собственная интонация, такая как у Репина и Сурикова, у голландских мастеров, у Карпаччо, — вот к чему надо стремиться. Вдохновение — капризный ветер, химера, оно приходит после длительной и кропотливой работы, после долгого накопления. Я за такое вдохновение.

— Вы всегда знали, что будете художником?

— Практически да, хотя, конечно, в детстве все проходят стадию, когда желают быть хоккеистами, пожарниками…

— Кто вам дал уверенность в том, что вы на верном пути, кто вам помог сделать первые шаги?

— Студия при Минском дворце пионеров, хороший белорусский художник и талантливый педагог Сергей Петрович Катков. С них все началось. Всерьез началось. Там еще можно было, набирая воды для акварели, понаблюдать, как занимаются юные балерины…

— Может, собирательный образ русалки-наяды-маргариты берет начало еще и там, в нашем старом и любимом дворце пионеров, где из-под пуант и каблучков танцовщиц взлетали в небо искры фантазии?

Роман Заслонов рассказал мне о том, как познакомился с Таней, своей женой. В тот день он копировал в музее, студентка консерватории, валторнистка Татьяна пришла посмотреть экспозицию. Ее облик отпечатался в душе, в судьбе. Их сын учится во Франции, соединяет стили, образы, белорусский пейзаж вписывает в изысканную грацию старой Франции.

— Куда переехала выставка из Минска?

— Она открылась в прекрасном зале, в прекрасном дворце Румянцева-Паскевича в Гомеле, дворец стоит в густом парке, рядом полноводная река Сож. Я сам был на монтаже. Директор Оксана Торопова, которой я сказал, что для моих работ нужны лампочки теплого тона, не холодный дневной свет, тут же отреагировала, нашла то, что я хотел. Все хорошо, я всем доволен.

— У вас есть минус во французском банке?

— Конечно, у кого его нет?!

— О чем мечтает художник Заслонов?

— Хочу спокойствия, хочу не волноваться за близких, хочу работать. Это ведь не очень дерзкие желания?

— Если вдруг искусство ичезнет, не станет Веласкеса, Моцарта, Пикассо, Шопена, люди и страны изменятся? Вот все будет — а искусства не станет…

— Мы станем тупее, это определенно. Но зачем даже допускать такие варианты?…

Мы прощаемся. Снег за окном становится чуть оранжевым от лучей зимнего заката. Кажется, вот-вот из-за занавеса хрустальных веток и угольных стволов выплывет огненноволосая фея. Солнечная, гибкая. Взмахнет легкой рукой, кивнет кукольной головкой, и присутствие счастья станет безоговорочным.