Интервью с журналистом-международником Всеволодом Овчинниковым

Всеволод Овчинников: "Правдист" как сапер

В год столетия газеты "Правды" глава медиахолдинга "Правда.Ру" Вадим Горшенин встречается с людьми, работавшими в легендарном издании. В нашей редакции побывал Всеволод Владимирович Овчинников, знаменитый журналист-международник, писатель, лауреат Государственной премии СССР. О годах своей работы в "Правде" он рассказал в эксклюзивном интервью.

— Если не ошибаюсь, одной из первых государственных наград, которой вы были награждены, был орден Трудового Красного знамени. Вы были награждены 5 мая 1962 года в связи с 50-летием газеты. Сколько лет вы тогда уже отработали в "Правде"?

— Одиннадцать лет — я пришел в 1951 году. Я был уже "заслуженный" "правдист". Вообще, я пришел в "Правду" в сентябре 1951 года и проработал в общей сложности 40 лет — до 1991 года, когда финансовое положение газеты стало ухудшаться. 40 лет в "Правде" — это, безусловно, главная часть моей журналистской жизни. Я, старший лейтенант, был взят туда как молодой китаист, выпускник китайского отделения Военного института иностранных языков.

Читайте также: "Правдиста" могли утопить или подрезать…"

Случилось так, что я привел в газету одну из первых делегаций Китая, которую возглавлял главный редактор "Жэньминь жибао". Я переводил разговор Ильичева и Динь То. Ильичев в конце сказал: "Товарищ Овчинников, как вы хорошо говорите по-китайски! Вы не пробовали писать?". Я говорю: "Моя курсовая работа — "Советская литература в Китае" — напечатана в журнале "Новый мир"". Ее напечатали вовсе не потому, что она была такая хорошая, просто шел 1949 год — родилась Китайская Народная Республика, и моя профессия обрела приоритетную важность. Когда в 1951 году я окончил институт и меня пригласили в "Правду", конечно, это была большая радость. Ильичеву было нелегко, но это было решение Политбюро ЦК КПСС, вернее, секретариата за подписью Маленкова.

— Вас не "приписали", а приняли в штат?

— Меня зачислили в штат в сентябре 1951 года как литературного сотрудника отдела социалистических стран. За 40 лет я очень многому научился. Самый первый урок: "правдист", как сапер, не имеет права на ошибку.

Одно из первых впечатлений: очень старый сотрудник редакции (ему было за 50, и работал он уже чуть ли не 22 года) в словах "приказ Верховного главнокомандующего" пропустил букву "л". "Главнокомандующий" без "л" звучит весьма неблагозвучно. Он этого не заметил, и его выгнали из "Правды" без заслуженной повышенной пенсии, хотя искать ошибки в его обязанности не входило — это работа корректора.

Мне пришлось учиться на ходу — учиться "дежурить". Дежурный по отделу социалистических стран должен был, прежде всего, подготовить колонку для первой полосы — "В странах народной демократии": четыре-пять заметочек из жизни разных стран, разнообразных географически и тематически.

И вот какой роковой случай произошел теперь уже со мной. Дежурю. Приходит сообщение нашего корреспондента о том, что Болислав Берут, лидер Польской объединенной рабочей партии, посетил строительную площадку Дворца культуры и науки в Варшаве (это одна из первых сталинских высоток). А меня учили так: когда приходит материал от нашего корреспондента, надо в первую очередь посмотреть, что на эту тему передал ТАСС. Если что-то важное наш корреспондент упустил, надо у тассовцев взять и вставить. Читаю. Тассовец пишет то же самое: "Болислав Берут посетил…" И в конце: "Он утвердил проект". Я подумал, это важно. Вырезаю. Приклеиваю. Выходит газета, и назавтра наш посол в Варшаве рвет и мечет: "Что за глупость?! Дворец культуры и науки — это дар Советского Союза Варшаве! Дар польскому народу! И никто, даже товарищ Берут, не вправе утверждать или не утверждать". Начинают разбираться. За такую ошибку, вообще говоря, мне полагалось сильно дать по шапке, и я только тем спасся, что, так сказать, выполнял инструкцию: ТАСС передал, а я тассовскую ошибку поставил у нас.

В конце концов, не прошло и двух лет, и в марте 1953-го, через две недели после смерти Сталина, я уже сел в поезд Москва — Пекин и прибыл на предстоящие семь лет корреспондентом "Правды" в Китай. Это была самая "ответственная" страна. Писал я, конечно, о новостройках первой китайской пятилетки. Был такой период — "Русский с китайцем братья навек". Причем это не было просто ходульной газетной формулой, это касалось судеб десятков тысяч людей. Проработав там несколько лет, наши специалисты уезжали домой "на голову выше". К примеру, наш специалист отвечает исключительно за воздуходувки доменной печи, а его спрашивают обо всем. Вот ему и приходилось много читать, расти…

Читайте также: Геннадий Селезнев: в "Правду" через грядку

Однажды я приехал на пуск первого в Китае автозавода в Чамчуне.Спрашиваю: "У вас есть люди, которые стажировались на советских предприятиях?" — "Есть". Привели трех человек. Среди них — старший энергетик Цзян Цзэминь. Мы с ним беседовали почти час. Но в очерке нужно было описать, как первый в истории Китая грузовик — грузовик "Освобождение" марки "Дефон" — съехал с конвейера. (У нас было модное слово "победа", а у них — "освобождение".) Я подробно разобрал работу рабочего: как он пришел на завод, как сверху спустили мотор, как шасси привинтили, как он сел за руль, как выехал, как ему хлопали. И главный энергетик этот на мой сюжет "не лег".

Проходит несколько лет, в 1989 году прошли демонстрации на Тяньаньмэнь, Дэн Сяопину надо подбирать преемника. Ему пытаются подсунуть "китайского Гришина" — первого секретаря пекинского обкома. Дэн Сяопин говорит: "Нет, надо сторонника реформ, а не противника", — и первого секретаря шанхайского горкома Цзян Цзэминя делают генеральным секретарем партии, то есть первым лицом государства. И вот я первый иностранный журналист, которому новый руководитель Китая дает интервью. Фотографируется он со мной и говорит: "Ну что же, Всеволод, помните, час мы с вами беседовали, и не нашлось ни одной строчки, чтобы написать?". Пришлось перед ним извиняться. Потом я реабилитировался — при третьей встрече, в Шанхае, когда в Пекине была основана Шанхайская организация сотрудничества.

В общем, я знаком с тремя поколениями китайских лидеров. Столичная жизнь в Пекине 1950-х годов носила камерный, я бы даже сказал, семейный характер. Потому что в Пекине было 12 иностранных послов и 15 иностранных журналистов. Нас звали на все правительственные приемы наряду с послами. Зал небольшой — на 100 мест. Десять столов — и мы сидим буквально в пяти-шести шагах от главного стола, где Мао Цзэдун чокается с Неру, с Сукарно, с Хо Ши Мином, с Ким Ир Сеном. Чжоу Эньлай, премьер, ходил по залу, приветствовал гостей, обязательно подходил к нашему столу, знал, что я китаист, заговаривал со мной.

Чжоу Эньлай дал мне китайское имя — О Фу Чин. Никафе — мое имя в паспорте по-китайски, а первый иероглиф он подобрал: "О" — Европа, "Фу" — счастье и "Чин" — чиновник, министр", то есть я "министр европейского счастья". О Фу Чин — мое китайское имя. Чжоу Эньлай говорил: "О Фу Чин, ну что ты так налегаешь на акульи плавники? Тебе еще 30-ти нет. (А ведь смысл этого блюда в том, что оно повышает мужскую потенцию. — Автор.) Вот когда будешь в моем возрасте, будешь есть акульи плавники". В таком вот духе…

— В принципе, ситуация там была более демократичная по сравнению с нашими верхами?

— Абсолютно так. Мы были вхожи буквально в верхи общества. Когда в 1956 году состоялся VIII съезд (после очень большого перерыва), приехала представительная советская делегация и мне надо было каждый день давать подробные отчеты. И вот в последний день съезда неожиданно в комнату для иностранных корреспондентов входит Мао Цзэдун и говорит: "Чон ли бао дитишен айвей?" ("Кто тут из "Правды?") Говорю дрожащим голосом: "Вой дю ши" ("Это я"). Он подошел. Мягкая, влажная рука. Пожал мою руку, говорит: "Потрудился так потрудился! Освещал съезд отменно". И ушел.

И после этого моя жизнь круто изменилась. До этого мы жили в такой фанзе с буржуйками, с запахом угля (эти буржуйки топили углем). Горячей воды не было, земляные полы, застланные циновкой. И тут нам дали квартиру в нормальном доме, построенном для дипкорпуса, с центральным отоплением, и во время поездок по стране уже не надо было просить разрешения МИД, достаточно было просто позвонить в "Жэньминь жибао", их корреспондент нас встречал на вокзале, все организовывал — программу и т. д.

Читайте также: Владимир Губарев: "Правда" — четвертая власть

Мао уже тогда меня поразил. Во-первых, рост — на голову выше остальных китайцев! Куда-то смотрит вдаль — то есть настоящий облик вождя. И такой контраст с Дэн Сяопином! С ним он меня тоже в кулуарах съезда познакомил. А тот — метр тридцать со шляпой. В нем поражал уже не большой, а, наоборот, маленький рост. Сяопин — это его партийная кличка, означает "маленькая бутылка" (китайский самогон такой — ванька-встанька, шарик: его завалишь, а он сам встает, завалишь, а он встает). В общем, это было свойство этого лидера: его скидывали с самой вершины пирамиды власти, а он снова туда поднимался.

Вот эти три поколения я и знал. Первое — Мао Цзэдун, Чжоу Эньлай. Потом — Дэн Сяопин. И потом — Цзян Цзэминь. Я был знаком с ними лично. Сейчас пришли люди, с которыми такого общения у меня не было. Но встречался. В частности, Ху Цзиньтао наградил меня китайским орденом — орденом Дружбы. Это самый высокий орден для иностранца. Но что тут интересно? На ордене Дружбы изображена Великая китайскаястена.Стена—символдружбы.Такимобразом,можно сказать, что я всю свою журналистскую жизнь посвятил углублению взаимопонимания между народами, и рад, что это отмечено.

— Каких орденов больше, кстати?

— У меня три ордена Дружбы: советский орден Дружбы народов, китайский орден Дружбы и российский, то есть постсоветский, орден Дружбы. В прошлом году президент Медведев мне присвоил за заслуги перед Отечеством в связи с 20-летием "Российской газеты". Из всех сотрудников этой правительственной газеты я получил самую высокую награду.

Когда молодежь говорит: "Вот ты 40 лет проработал при Советской власти. Вы там все под партийную дуду дудели!" — я отвечаю: "Знаешь, все было совсем не так". Журналисты-международники (а мы называли себя шестидесятниками — это слово пустил в ход наш кумир Евтушенко) действительно относились к своей работе как к делу жизни, а к журналистике — как к призванию, а не как к ремеслу. Такое церковное слово — "призвание". То есть мы считали своим священным долгом, своей миссией — раскрывать соотечественникам глаза на зарубежный мир, показывать его максимально объективно, без предвзятости и идеологических шор.

Конечно, мы понимали, что это хождение по канату под куполом цирка. Вот как Райкин умудрялся иронизировать над советской системой, придраться было нельзя, — так и мы тоже. Мы не были диссидентами, мы были активными сторонниками идеи социальной справедливости, идеи социализма. Но вместе с тем мы понимали, что нельзя смотреть на зарубежный мир предвзято, видеть только одну, теневую, сторону.

Мы, полтора десятка ведущих журналистов-международников, мы были, не побоюсь этого слова, популярны, как звезды шоу-бизнеса. Наши имена были на слуху. Тем более, когда я стал одним из ведущих "Международной панорамы" — самой популярной телепередачи в течение 13 лет.

— Что вас больше всего поражало в "Правде"?

— Первое — "без права на ошибку". Это означало самое серьезное отношение к качеству своей работы. Ты не мог ошибиться, не имел права, это сулило буквально летальные последствия.

Второе — связь с читателями, учет их мнений. Самым большим отделом редакции был отдел писем — 35 человек.

Читайте также: Сергей Филатов: В "Правде" запрещались доносы

Но главное — даже не это… Перед выходом моего первого постсоветского сборника, в который вошли четыре моих книги, мне позвонил редактор: "Всеволод Владимирович, а вы десоветизировали ваши тексты?". Я говорю: "Что-что?!" — "Ну, мы же сейчас совершенно по-другому на все смотрим. Я очень прошу, внимательно прочитайте все, что вы писали тогда. Уверен, вам многое захочется исправить. Пока не поздно, исправьте все это". Ну, надо — значит, надо. Сел. Тысяча страниц компьютерного текста. Проштудировал. Ни одной поправки не сделал, к своему удивлению.

— А что-нибудь добавить хотели?

— Удивительно, но я чувствовал, что к этому тексту ничего не надо добавлять. Там была одна книга — "Горячий пепел" — хроника тайной гонки за обладание атомной бомбой, публицистический, политический детектив времен холодной войны. Так вот в ней тоже никакого фальшивого пафоса нет — факты и цифры.

Я такое чувство эйфории испытал, когда положил карандаш, не сделав ни единой поправки. Я того бдительного редактора готов был расцеловать, потому что именно благодаря ему понял, что мне не стыдно ни за одну строчку, написанную в советские годы. Мы старались быть предельно откровенными. Конечно, какие-то рамки я чувствовал, но старался писать максимально объективно.

— Всеволод Владимирович, вы, наверное, знаете лучше меня, сколько самых известных людей писало в "Правду" статьи и сколько этих статей лежало в архивах, в загонах и т. д. Когда-то я очень много читал в гранках, в том числе выступления людей, которые в перестройку стали одними из ведущих глашатаев перестройки. И в их выступлениях было много из того, что вам предлагалось "десоветизировать" в ваших текстах. Потому что там штамп на штампе! Постоянные ссылки на то, как выступил генеральный секретарь ЦК КПСС, что он заявил и т. д. А мысли, собственно говоря, не было. Все мысли подкладывались под генеральную линию партии…

— Для нас, для полутора десятков ведущих журналистов-международников, это было совершенно нехарактерно.

При Советской власти у меня вышло 15 книг, сейчас вот — 20. И 21-я книга вышла — "Размышления странника". Я считаю, что само постижение китайской грамоты сделало из меня другую личность. Это как бы валки прокатного стана — они из русского бесшабашного человека сделали педантичного немца. (Яупрощенноговорю.)Ястал такимцелеустремленным,настырным. Явсегда виделвремя на три недели вперед: какие пиковые моменты меня ждут, как их нужно заблаговременно "разгрузить".

Но главное не в этом. Если говорить о моих произведениях советского периода, мне хотелось бы отметить: от советской цензуры меня защищала моя компетентность. Для журналиста-международника того времени "высшим пилотажем" были две минуты комментариев в программе "Время", которую смотрела вся страна. Это две машинописные странички и три строчки. Этот текст надо было показывать лично председателю Гостелерадио. С этим текстом я приходил к Лапину, он демонстративно его отодвигал и говорил: "Ну, здесь мне тебя учить нечему, а ты вот лучше расскажи, какую тесемку надо у гейши потянуть, чтобы кимоно распахнулось". Я ему вот такого рода байки рассказывал, и на этом советская цензура для меня заканчивалась.

Читайте также: Николай Петров: СМИ разучились критиковать

Тринадцать лет я вел "Международную панораму". Редактором была Татьяна Миткова, ныне здравствующая и действующая. Она получала мои тексты в пятницу только для того, чтобы знать, после каких слов какой сюжет корреспондентов включать. Никогда никаких замечаний не делала.

Потом, уже в постсоветский период, в 1998 году, кажется, я вел возрожденную "Международную панораму" на канале НТВ. Но это была совместная работа BBC и канала НТВ. Своих зарубежных корреспондентов уже не было, и я получал сюжеты от "бибисишников". И тут, надо сказать, они меня (их офис был в районе Киевского вокзала) буквально достали. Каждые две недели меня вызывали и говорили: "Вот это не соответствует политике Англии".

Допустим, рассказываю хохму. Мы приехали в Австралию. Я знаю, что в Лондоне Оксфорд-стрит — самый респектабельный район. Нас поселили в гостинице на Оксфорд-стрит. Вдруг портье со странной ухмылочкой спрашивает: "Простите, вам двуспальную?" — "Да". (А мы с "известинцами", естественно, в одном номере жили, чтобы квартирные поделить.) Он переспрашивает: "Вам двуспальную кровать или две односпальных?". Потом мы выясняем, что эта улица — район геев. Об этом я рассказал в программе BBC: что надо об этом знать и прочее-прочее. Руководство BBC возмутилось: дескать, нельзя иронизировать над этим.

Никогда при Советской власти ни у кого не вызывало сомнений то, о чем я в своей программе хотел рассказать, а эти без конца меня таскали!

— То есть у них цензура есть?

— Гораздо-гораздо-гораздо жестче и чаще наступали мне на больные мозоли, чем это было при Советской власти!

В Китае было совершенно все по-другому. Знание "китайской грамоты" — не только китайского языка, но и философии, культуры — колоссально помогало в Китае. Потому что достаточно было процитировать какое-то изречение Конфуция или прочитать надпись на картине — и из собеседника можно было веревки вить: необычный иностранец, он так много знает о нас!

В Китае возникали совсем другие сложности. Я был не только свидетелем, но и участником размолвки Мао Цзэдуна и Хрущева — знаю, как она началась и как кончилась.

Все дело было в воде, в заплывах. 1959 год. Десять лет Китайской Народной Республике. Торжественная юбилейная сессия парламента. На нее должен приехать Хрущев. Меня включили в группу по составлению его речи. Пишу самый ответственный раздел — "Китайско-советские отношения". Вот речь готова. А Хрущев вдруг перед этим решил поехать в Америку.

— То есть и международных журналистов "Правды" привлекали к такой работе?

— Я пользовался уважением и в МИД, и в ЦК. Меня, как знающего человека, включили в эту группу.

Итак, Никита Сергеевич вздумал поехать в Америку. А накануне его поездки на китайско-индийской границе вспыхнули столкновения. И ТАСС, чтобы избавить Никиту Сергеевича от нежелательных расспросов, опубликовал заявление — вот-де две дружественные страны, у них какая-то свара получилась: "Мы искренне желаем, чтобы они сели за стол переговоров и спор урегулировали". Это заявление ТАСС вызвало страшное негодование у Мао Цзэдуна: как можно братскую социалистическую страну и какую-то там капиталистическую Индию ставить на одну доску?! Китайцы сильно обозлились.

Читайте также: Вадим Окулов: хулиган в секретариате

Американцы же восхищались Хрущевым во время его визита — он в Голливуде побывал, с кинозвездами снимался, американских фермеров учил кукурузу выращивать и прочее. Это был его триумфальный визит в Америку. Это в ООН он башмаком стучал, а здесь все было хорошо.

Китайцы же в разгар его визита в США перенесли упомянутую юбилейную сессию китайского парламента с 1 октября, дня годовщины, на 26 сентября, и Хрущев оказался перед выбором — либо скомкать триумфальный американский визит, чего китайцы и добивались (хотели подпортить ему поездку),либопоручитьвыступитькому-тодругому.Онпредпочел второе.

В итоге речь, в подготовке которой я участвовал, зачитал Суслов. Однако Никита Сергеевич 30-го поздно вечером все-таки прилетел в Китай и 1-го числа стоял на трибуне ворот Тяньаньмэнь рядом с Мао Цзэдуном, махал демонстрантам.

После демонстрации Мао говорит: "Приглашаю вас в свою загородную резиденцию в горах Сишань". И нам объявляют: Никита Сергеевич будет вечером, а сейчас он поехал к председателю. Мы пишем, передаем. Вечером приезжает Хрущев, рвет и мечет. Оказывается, когда он приехал туда, ему говорят: "Товарищ Мао Цзэдун ждет вас в бассейне, присоединяйтесь". Никита Сергеевич, в черных сатиновых трусах до колен, вышел, и оказалось, что он плавать не умеет. Отдыхая в Пицунде, он просто заходил до пупа в воду и приседал, чтобы окунуться, а Мао запросто переплывал километровую Ширьенцы. Так что можно вообразить, как неуклюже выглядел наш лидер рядом с Мао! В общем, Мао его унизил. Возможно, он даже знал, что тот не умеет плавать. Но все-таки Хрущев в воду полез… Вечером приехал в негодовании — и все.

А мы подготовили пятидневный визит в Шанхай, еще куда-то. Это очень кропотливая работа, мы подготовили речи для каждого города, две пресс-конференции. На пресс-конференции надо предугадать, какие вопросы будут задавать, прилагать варианты ответов. Так вот все это было похерено. Утром Хрущев улетел, и затем, конечно, последовали серьезные идеологические разногласия.

Мао Цзэдун обозлился на речь Хрущева с развенчанием культа личности Сталина: почему он выступил на XX съезде, не посоветовавшись с международным коммунистическим движением, как бы всех "подставил". И Мао решил скакнуть в коммунизм раньше Советского Союза. Возникла так называемая идеология большого скачка, стали варить сталь в каждом дворе, чтобы обогнать Англию по выплавке стали. Я сам таскал корзины с землей на строительстве какого-то водохранилища…

— Всеволод Владимирович, а насколько эта личная неприязнь (если в процентном соотношении) сыграла на разрыв наших отношений с Китаем?

— Думаю, она имела немаловажное значение. Процентов 20! Во всяком случае, это был запальник — пых! — и дело дошло до боев на острове Даманский. Однако после отстранения Хрущева от власти в 1964-м и после смерти Мао Цзэдуна в 1976-м и в Пекине, и в Москве начали делать очень осторожные шаги навстречу друг другу.

Читайте также: Юрий Урсов: В "Правде", как в капле воды…

И, представьте себе, в 1984 году председателя Общества советско-китайской дружбы академика Тихвинского и меня, как его заместителя, приглашают в Китай. Мы ехали туда, как на другую планету. Там уже пять лет шли реформы — "большой скачок". К счастью, Культурную революцию я не застал, так как уехал из Китая в 1959-м — после случая с купанием Хрущева. То есть самого страшного не видел.

— "Правда" закрыла свой корпункт?

— Практически. В Культурную революцию он был отозван. И тут я приехал с Тихвинским. Китайцы, наверное, не случайно нас отправили на родину Конфуция — там первый секретарь провинциального комитета показал, как хунвэйбины своими молотами разбили могильную плиту, и сказал: ничто так не чуждо натуре китайцев, как надругательство над стариной, и ничто так не абсурдно для китайцев, как ссора с Советским Союзом, и что нам нужно и то и другое оставить позади. Я это все начальству доложил.

Я видел первые шаги Китая по пути реформ. Сначала появились платные велосипедные стоянки около кинотеатров и универмагов. Пекинские домохозяйки делали рамочку — жердочку с замочками, приходил человек, она ему давала замочек, запирала велосипед, получала с него деньги, и так вот все пошло, пошло…

В 1991 году, незадолго до ГКЧП, я был вынужден уйти из "Правды" и оказался без средств к существованию, потому что из "Международной панорамы" меня выгнали как "правдиста", который 40 лет работал в "Правде" и не покаялся. И тут меня выручили китайцы — пригласили иностранным экспертом в агентство "Синьхуа", где я правил их корявые переводы на русский язык в русской редакции.

— Всеволод Владимирович, а расскажите, пожалуйста, поподробнее, как же вы попали в Китай?

— Когда я поехал в Китай, в 1953 году, мне было 27 лет (я стал самым молодым зарубежным корреспондентом не только "Правды", но и вообще в Советском Союзе: сотрудников моложе 40 лет раньше на постоянную работу за границу не посылали).

Однажды произошел такой случай. Константин Симонов, которого я потом очень хорошо узнал, побывал в Китае еще во время Гражданской войны и написал книгу "Сражающийся Китай". После его второй поездки туда его принимали на редколлегии "Правды". Вконце своеговыступленияондосталкакой-топлаточек,развязалего — а тамкакие-то комочки."Вот, — говорит, — мне маршал Лю Бочэн, китайский Чапаев, подарил. А что это такое, я не знаю". Ильичев сказал: "Так у нас есть этот, как его, китаист Овчинников, позовите-ка его сюда!". Прихожу. Вижу живого Симонова. Все начальство сидит. "Товарищ Овчинников, — говорит Ильичев, — вы знаете, что это такое?" Я говорю: "Конечно, знаю". — "И что это?" — "Это императорские яйца". — "Какие?!" — "Ну, русские их называют тухлые яйца. Это яйцо обмазывают глиной с кунжутом, и оно там ферментируется, шесть месяцев тухнет". — "А вы можете съесть такое яйцо?" Я говорю: "Конечно, могу". — "Ну, съешьте!". Вот я, как Христофор Колумб при испанской императрице, разбиваю яйцо, и вокруг немедленного распространяется запах застоявшейся мочи. Жуткого вида темно-синий желток, вернее, белок — черный почти, темно-синий.

Читайте также: Владимир Любицкий: "Правда" перестала быть массовой

— Вы в первый раз такое видели?

— В глаза не видел никогда! Но журналисту нужно определенное нахальство. Я съедаю это яйцо и говорю: "Вот так". Ильичев тоже был с чувством юмора. Сразу нажал кнопку: "Заведующего отделом кадров сюда". Входит Шишмарев, завотделом кадров. "Товарищу Овчинникову оформляйте загранпаспорт, он достаточно подготовлен, чтобы ехать в Китай". Вот так эти яйца решили мою судьбу.

— С Ильичевым связан еще один интересный факт вашей биографии. Я имею в виду предсказание, которое не сбылось, — историю про тост на Новый год.

— Мы тогда располагались на третьем этаже. На четвертом сидело начальство, там же у нас и конференц-зал был. Еще со времен Марии Ильиничны Ульяновой в редакции было принято на Новый год собираться всем сотрудникам вместе. И мы где-то уже часов с девяти-десяти по кабинетам, так сказать, "принимали". Поэтому, когда без двадцати 12 нас пригласили в зал, мы уже были в "хорошем" состоянии. Входим в зал. Все места заняты, и свободно только место рядом с главным — место первого заместителя. Ребята решили надо мной подшутить. Говорят: "Садись-садись, это же неофициальная встреча". И я сел.

Входит Ильичев. Видит: "новобранец" сидит на месте первого зама. Все понимает и говорит: "Дорогие товарищи, я нарушу традицию — речь и новогодний тост произнесу не я, как главный редактор, а самый молодой член нашего коллектива. Товарищ Овчинников, пожалуйста, ваш тост по-китайски и потом по-русски". Ну, по-китайски я мог говорить все, что угодно. Пока говорил по-китайски, надо было срочно придумать какой-то экспромт. Говорю: "Вот я поступил в "Правду", в отдел стран народной демократии. Давайте же выпьем за то, чтобы этот отдел рос и постепенно поглотил остальные отделы, отдел капиталистических стран, отдел развивающихся, чтобы остался только наш". Ильичев говорит: "Молодец, выдержал экзамен". Я вернулся обратно, и мы продолжили встречу Нового года.

Еще одна замечательная особенность нашей жизни — по указанию товарища Сталина все "правдисты" сидели по одному. Не как сейчас в редакции, все сидят рядом, кругом компьютеры. Тогда у каждого был кабинет, свой письменный стол. Компьютеров, конечно, никаких не было, но был диван. Поскольку газета по графику выходила в три ночи, а фактически в пять-шесть утра и даже позже, иногда надо было где-то прикорнуть. Сами понимаете, отдел писем, 30 выпускниц юридического факультета МГУ, кабинет с диваном, дверь запирается… В общем, было очень-очень, ну просто очень весело.

Однажды из окна четвертого этажа здания "Правды" вылетела пустая водочная бутылка и попала в голову постовому милиционеру. Был страшный скандал, приехала милиция, скорая помощь, стали обнюхивать всех выходящих, но виновного так и не нашли, потому что водкой пахло поголовно от всех, и только от лифтерши тети Поли пахло портвейном "Три семерки". Эта притча очень точно отражает то время.

Должен сказать уже серьезно — мы активно участвовали в работе отдела писем, это тоже было своеобразное явление в "Правде". Вот эти девочки, 35 человек, занимались только письмами. Однако все сотрудники редакции в этом тоже участвовали. 10, 15, а то и 20 писем в месяц у меня обязательно было. Я должен был подготовить ответ касательно моей дальневосточной тематики, и он шел читателю и в другие инстанции. То есть это было действенно.

Читайте также: Георгий Овчаренко: "Свой читатель остается"

Когда я рассказал о работе с письмами в "Российской газете", мой редактор очень загорелся. Говорит: "Давайте делать полосы писем". Стали делать полосы писем. Ну и что?! Правительственная (!) газета напечатала: "Прокурор такой-то (зарплата такая-то) построил на Рублевке дачу за 7 миллионов". И на этом все кончилось! Если бы такая строчка появилась в "Правде", не было бы этого прокурора! Во всякомслучае,когдаястроилдачу,меняпредупреждали: все, даже самые пустяковые чеки, на каждый гвоздь, надо хранить, чтобы можно было оправдаться, где ты его купил и не "слева" ли приобрел. Вот так.

— "Правду" называли "рупором Кремля". В первую очередь это был "рупор" для всего мира, поскольку даже небольшая заметка в "Правде" могла изменить отношения между странами…

— Сразу хочу сказать, что "Правда" была не только "рупором", но и "зеркалом". Это очень важно. К примеру, работа с письмами. Мы ведь эти письма обобщали, посылали доклады в ЦК и в другие соответствующие ведомства. То есть это был очень хорошо отлаженный институт изучения общественного мнения. Все сотрудники, как я уже говорил, участвовали в работе над письмами. Допустим, мне давали поручение подготовить материал о тех же советско-китайских отношениях, что о них думает читатель и т. д. Я такие вещи готовил!

Помню случай. Уехал я в отпуск, и вдруг меня приглашают к Андропову, тогда заведующему отделом в ЦК, курирующему социалистические страны. Мы беседовали, я ему рассказывал что-то, а в конце спросил: "Как вы относитесь к тому, что товарищ Мао Цзэдун решил уйти с поста председателя Китайской Народной Республики и остаться только генеральным секретарем ЦК КПК?". "Как? — он говорит. — Вы уверены? Вы говорите мне об этом — вы ответственность свою сознаете?". Я говорю: "Сознаю". — "Странно, что никто мне об этом не сообщал". Тут же стал звонить в МИД, потом в КГБ, в ГРУ.

Оказывается, весть эта еще не дошла, а я об этом знал благодаря хорошим отношениям с "Жэньминь жибао". Да и вообще, китайцам я представлялся человеком, допущенным ко всем секретам. Разговаривая с ними, я сумел себя так подать, будто я сам из ЦК. Так что я уже хорошо знал о намерении Мао уйти и что Лю Шаоци будет главой государства, а Мао — только секретарем ЦК.

Короче говоря, через два дня после этой беседы мне снова звонит Андропов. Снова вызывает и предлагает пост консультанта в его отделе, а это очень высокий пост — по номенклатурной иерархии — член редколлегии, член коллегии союзного министерства. С большим трудом отвечаю: "Умоляю вас, не надо! Я аппаратную работу не люблю, хочу продолжать работать в газете, мне достаточно этого!". Андропов вскорости стал генсеком. А ему я порекомендовал Виктора Шарапова, своего коллегу-китаиста, он потом был помощником у Андропова и стал очень влиятельным человеком в стране. Жена меня до сих пор ругает: "Имели бы хорошую квартиру с двумя сортирами где-нибудь на Старом Арбате, а так до сих пор живем на этой улице Правды".

Читайте также: Евгений Примаков: "Правда" была нашим домом

Второй раз была похожая ситуация. Шеварднадзе предложил мне стать редактором журнала "Международная жизнь". И я снова поблагодарил его за такое предложение и отказался: "Прежде всего, я пишущий журналист и хочу таковым остаться". А порекомендовал ему того человека, который до сих пор возглавляет "Международную жизнь".

— Должен признаться, вы сыграли определенную роль в том, что я стал журналистом и потом пришел в "Правду". Школьником я читал и "Корни дуба", и "Ветку сакуры". (Своему сыну до сих пор рассказываю: представляешь, как англичане моются!…) Между нами и теми странами, о которых вы писали со всеми этими удивительными подробностями, в те годы была стена. Поехать туда могли только дипломаты и журналисты. Я заинтересовался журналистикой, а затем пришел в "Правду". А в "Правде" пишущих людей, которые были авторитетом для многих, было немало. Вы тоже работали с настоящим журналистским созвездием. Кого бы в первую очередь вы вспомнили как неотъемлемую часть истории "Правды" и вашей лично? И каким образом достигался такой высокий профессионализм?

— Когда я пришел, Сергей Борзенко тогда у нас гремел. Шла война в Корее, и он, конечно, молодец как очеркист. Безусловно, эта школа очерка мне многое дала. Нас учили: напиши очерк так, чтобы читатель увидел то, что видел ты, и почувствовал то, что ты почувствовал. Но оказалось, и этого мало.

Как-то я попал в шахский Иран, в Шираз, город соловьев и роз, город поэтов. В Ширазе надо пойти на могилу Хафеза, древнеперсидского поэта, — там сидит старец с томиком Хафеза, надо наугад его раскрыть, и там будет напутствие тебе. И вот я, с бьющимся сердцем, раскрыл этот том, и старик прочитал: "Воспевать красоту звездного неба вправе лишь поэт, постигший законы астрономии". До меня это не сразу дошло, но потом я понял: это значит именно то, чему нас учили. Недостаточно иметь образное мышление, недостаточно иметь слог. Надо подспудную суть вещей понять. И вот в своей работе я начал искать эту подспудную суть.

Мне казалось, я пишу о политических, экономических, социальныхпроблемах.Ночувствовал:это невсе. А душачеловека, где же она?Ичтотакое национальный менталитет?Стал над этим думать. И если можно говорить о моем вкладе в журналистику, то это такое понятие, как "грамматика жизни". Я говорю: национальный менталитет или душа народа подобны языку. Тут два элемента. Во-первых, словарный запас. Во-вторых, грамматический строй. Словарный запас постоянно существенно обновляется. Каждое новое поколение говорит иначе, чем родители. Наше поколение не знало, что такое "прикольно", "круто", "тачка" и т. д.

А сегодня это уже устаревшие термины. Грамматический строй языка остается неизменен. Так же и народы.

— Наверное, можно еще сказать, что журналист должен иметь право о чем-то говорить. Ты имеешь право на высказывание либо если у тебя есть опыт, либо если ты обладаешь большими знаниями.

— Надо найти такие темы и способы изложения, чтобы они привлекли не только узкого специалиста, но и широкого читателя. Всего этого я набирался в годы своей практики. Семь лет от "Правды" в Китае, потом еще четыре года в "Синьхуа" — итого 11 лет. Семь лет в Японии, ну и пять лет в Англии. Мне очень хотелось написать "Ветку сакуры" об американцах. Но попасть туда неамериканисту было невозможно. Тем более, у нас там был один из лучших "правдистов" — Борис Стрельников. Вы просили назвать лучших журналистов — вот он тоже один из них. Когда освободилось место в Англии, я подумал, что Англия — тоже эталон западной, европейской цивилизации. И это действительно так.

Читайте также: Акрам Муртазаев: О "Правде" без афоризмов

Когда я писал "Корни дуба", сопоставлял и противопоставлял, я понял, что японцы отличаются от китайцев именно там, где англичане отличаются от французов. Это очень интересно! Островная нация — более крупный континентальный сосед. Правда, когда я говорил англичанам, что они напоминают мне японцев, это вызывало у них дикое возмущение: "Японцы, они же наших пленных убивали!". То есть они отнюдь не идеализировали эту нацию и не хотели быть похожими на нее. Но в этом сопоставлении островного государства и континентального соседа, действительно, очень много параллелей: англичане — французы, китайцы — японцы.

— В вашей работе было три больших этапа — командировка в Китай, командировка в Японию и командировка в Англию. Что потом?

— Потом я стал членом редколлегии и редактором "Правды" по отделу Азии, Африки и Латинской Америки. Вот здесь я уже очень много поездил. У нас была, конечно, строгая иерархия: первое лицо государства — с ним ездил заместитель главного редактора, а я ездил с председателем президиума Верховного совета — с Подгорным. С ним мы были в 12-ти или 13-ти странах. Не забуду, как мы приехали в Сомали. Подгорный держался с нами очень дружественно, любил наши байки. Я ему рассказал, как в Лондоне всегда возил московских гостей в Гринвич. Там около обсерватории хороший лесочек, можно устроить пикничок, хорошо выпить, закусить. "А потом, — говорю, — главное — окропить Гринвичский меридиан". — "Как?" — "Ну, помочиться на него. Вот у древних бриттов было такое поверье: если на этот меридиан помочиться, то увидишь полмира. А мы сейчас с вами, Микола Викторович, находимся в Сомали, здесь всего два часа езды до экватора. Если это сделать на экваторе, то увидишь весь мир". — "Ну?". Я говорю: "Давайте организуем такую поездку?" — "Хорошо, Всеволод, я организую, только без телевизионщиков".

И вот мы с ним выехали (я впервые ехал во второй машине эскорта). Доехали до этого места, прошли немножко — мне показали точное место. И вот мы с ним поставили, каждый, одну ногу в Северное полушарие, другую — в Южное. Помочились. И действительно, после этого я повидал очень многое. В том числе, попал от "Правды" на экватор в Сингапуре. Там каждый вечер солнце заходит в один и тот же час, мужчины в белых смокингах, женщины в длинных платьях и белых перчатках до локтей выходят на террасу и пьют слинг, знаменитый сингапурский коктейль, смотрят, как садится солнце. Причем удивительно: никакие фрукты там не вызревают, потому что очень короткий день весной. Лимонов там нет — помните, бананово-лимонный Сингапур Вертинского?!

— Вы долго вели "Международную панораму" как политический обозреватель и международный обозреватель "Правды". Помимо вас ее вел Бовин. Понятно, что в советское время все международники примерно одинаково оценивали те или иные вещи. Был ли какой-то особый подход к освещению событий у "Правды", который отличался от подхода "Известий", скажем?

— Нет, такого не было. Конечно, я старался в свои выпуске "Международной панорамы" брать такие сюжеты и темы, в которых чувствовал себя более осведомленным, связанные с Дальним Востоком, стретьим миромит. д. Мне не нравилось, что мывперлисьв Афганистан, но нельзябыло не включить репортаж Каверзнева, который сидел там под огнем и писал что-то. Поэтому, когда приходил его сюжет, я делал два нейтральных абзаца, особенно не выражая своего отношения, — так, чтобы только вывести на Каверзнева.

Читайте также: Всеволод Овчинников: путь Китая — эволюция

Безусловно, личные пристрастия каждый ведущий воплощал в окончательном варианте. Но такого не было, чтобы "Известия", к примеру, тянули в одну сторону, а "Правда" — в другую. Все зависело, скорее, от личности ведущего — в чем он чувствовал себя сильнее. Станислав Кондрашов в Америке себя чувствовал лучше всего, а Бовин, конечно, больше других знал политическую кухню, поскольку много работал в ЦК и писал всем лидерам что-то там такое. Он вообще был молодец — смелее работал, чем многие другие. А никто толком не знал, на каких, так сказать, правах он пришел в "Известия". Может быть, и как государево око. Поэтому ему и не решались делать каких-то замечаний.

Но мы все жили очень дружно. Однажды, всего через полгода после Чернобыля, когда надо было успокоить западную общественность, решили устроить выпуск "Международной панорамы" из Чернобыля, из саркофага, который там построили. Но что-то от атомной электростанции там осталось. И вот мы, три дурака, согласились на это дело: Виталий Кобыш из "Известий", Фарид Сейфуль-Мулюков с телевидения и я. Поперлись в январе-месяце следующего года в Чернобыль. И вот там был этот выпуск. Причем мы еще и острили там. Уже началась антиалкогольная кампания. Чернобыльский директор сказал: "У нас даже Лигачев стакан водки выпил. Надо же защититься от радиации!". Поэтому мы хорошо хлопнули. Потом пошли и еще выпили. А директор мило так шутит: "Возьмите с собой конфетки — стронций в шоколаде". Пошли мы смотреть зачем-то этот чертов саркофаг, и там у меня свалился бахил с ноги. Прихожу обратно, а у меня этот самый ботинок дико фонит. Ну, что делать? Пришлось мне в нем до Киева ехать, там купил первые попавшиеся ботинки, а эти бросил в мусорный ящик. Вот пока живой до сих пор, ничего не случилось. Но от жены я, конечно, скрыл, что ездил в Чернобыль. Она уже увидела на экране.

— Всеволод Владимирович, в завершение беседы хотел бы задать вам такой вопрос. Вы один из патриархов нашей журналистики. На вашей памяти работало много людей, которые потом уходили в чиновники или еще куда-то. Вы всю жизнь оставались верны слову, журналистскому формату, до сих пор ведете постоянную еженедельную колонку в "Российской газете". Это говорит и об уважении к вам со стороны профессионального сообщества, и о неугасающем читательском интересе, ведь "Российская газета" не просто так вас позвала. Скажите, на ваш взгляд, сильно ли изменилась журналистика? Если сравнивать вот ту, советскую журналистику, с ее подходом к слову, к освещению фактов, с тем, что есть сейчас?

— Да. К сожалению, не в лучшую сторону. Я считаю, СМИ и журналисты свою задачу должны видеть в том, чтобы тянуть планку духовных запросов общества вверх.

Я всегда привожу в пример японскую прессу. Япония — единственная в мире страна, где качественные газеты являются массовыми. Обычно есть массовые газеты, бульварные, с большим тиражом, и есть качественные — у них тиражи в разы меньше. Например, "Нью-Йорк таймс", "Монд", "Вашингтон пост", а в Японии "Асахи", "Маньити" — это качественные и массовые газеты. Это заслуга и японских журналистов тоже.

Надо повышать планку культурных запросов. Я всю жизнь стремился именно к этому. К сожалению, сейчас этого у нас нет. Я очень недоволен нашим телевидением, которое культивирует насилие, всякие негативные моменты. Даже если хорошо показывать ментов, все равно сводить конфликты человеческого общества к ментам и бандитам — это все-таки упрощение. Я считаю, что рейтинг — это страшная цензура. В свое время я критиковал японское телевидение — у них тоже главным критерием был рейтинг. Серьезную социальную тему никогда не будут давать, потому что рейтинг у нее гораздо ниже, чем у нижнего белья звезд шоу-бизнеса, если его рассматривать с близкого расстояния. И так далее. То есть понятие рейтинга планку духовных запросов общества не поднимает, а опускает.

Читайте также: СМИ: вчера — паровоз, сегодня — гудок?

Журналистика должна не только информировать, но и воспитывать читателя. Я свою задачу вижу в том, чтобы делать людей более просвещенными, более мудрыми и добрыми. Такие задачи я ставил перед собой всегда и этими критериями мерил то, что делал. Надеялся как-то пробудить интерес.

Я был очень доволен откликами, которые вызвали мои книги "Ветка сакуры" и "Корни дуба". Константин Симонов, когда я его знакомил с первыми главами, говорил: "Всеволод, ты избрал очень рискованный прием. Послекаждойглавы ты даешь подборку цитатразных авторовразных стран на эту тему за двавека, XIXи XX. Ноты понимаешь, что обрекаешь себя! Ты же берешь лучшие места лучших книг, и они бросают вызов тому, что говоришь и пишешь сам, то есть твой текст не должен проваливаться на фоне этого". Я говорю: "Хорошо, пусть этот текст меня, наоборот, заставляет быть на уровне лучших мест лучших книг".

Я очень горжусь тем, что японцы издали такую книжечку, сборник "Три лучших книги, когда-либо написанных о нас иностранцами". Вот я туда встрял со своей "Веткой сакуры". Но в свое время, когда доложили Михаилу Андреевичу, что книги Овчинникова выходят огромным тиражом в Японии и в Англии даже ("Корни дуба" там пользуются почетом), он говорит: "Не случайно наши идейные противники ухватились за эти писания, потому что присущее им отсутствие классового подхода и идеализация капиталистической действительности (два обвинения мне были брошены — отсутствие классового подхода и идеализация капиталистической действительности), они льют воду на мельницу наших идеологических противников". В 1970 году вышла "Ветка сакуры", в 1980-м — "Корни дуба", и только в 1985 году, когда уже перестройка началась, Горбачев и Рыжков подписали указ о Государственной премии СССР за "Ветку сакуры", "Корни дуба" и "Горячий пепел", который исполнил роль "тягача" (идеологическая книжка).

— Наша с вами встреча состоялась в рамках разговора о столетии газеты "Правда". Как вы оцениваете ее вклад в советскую, российскую и международную журналистику, поскольку вы в первую очередь международник?

— Думаю, это все-таки была качественная газета, которая, повторяю, была не только рупором партии, но и зеркалом советского общества. Она не только информировала, но и в какой-то степени воспитывала людей. Было много скучноватого, хотя, мне кажется, сейчас нашему телевидению остро не хватает таких позитивных рассказов. Ну, есть же ученые, которые что-то делают! Есть и на производстве люди! Эта сторона — возвеличивание нашего труда, нашего ума, — к сожалению, ушла.

Звезды шоу-бизнеса в моральном и в материальном плане слишком большими материальными привилегиями пользуются. А я вот, например, книжку два года писал. Но тираж-то — 3 тысячи. И хотя у меня хороший вроде бы договор — 10 процентов тиража, но берется оптовая цена — 100 рублей, а не 200, как она продается. То есть мой гонорар за эту книгу составил 30 тысяч рублей минус 13 процентов. Получается 27 тысяч с хвостиком. А они говорят: "Мы вам дали аванс при подписании договора тысячу долларов, вы нам еще две тысячи долларов должны, мы вам долг прощаем, но никакого гонорара не будет". То есть сейчас интеллектуальной литературой заработать нельзя из-за мизерных тиражей.

Читайте также: Назад, в СССР: есть ли желающие?

У меня 7 миллионов экземпляров книг вышло в советское время, все мои коллеги писатели считают, что я богатый человек, что у меня яхта, вилла где-нибудь в Ницце. Не по доллару за книгу, как во всем мире при любых налогах и любых гонорарах автор получает, — Советская власть платила две копейки. Но все равно с 7 миллионов это было 140 тысяч брежневских рублей! Это было десять "Волг", это был хороший задел на закат жизни. Но вот товарищ Гайдар из них сделал 36 долларов, с которыми я и вступил в рыночную экономику.

Каждый год я участвовал в 14-ти читательских конференциях. По всем городам ездил и очень рад этому, но мы тоже были бессребреники. Сколько ни выступали, никогда это ничего не стоило. Единственным вознаграждением была баня со вторым секретарем обкома, секретарем по пропаганде и хорошей выпивкой, но без чего-либо еще.

— Как-то странно вы улыбаетесь, говоря "без чего-либо еще"…

— Потому что в других странах тоже бывает "кое-что еще"… Но я не жалею, что был таким бессребреником.

Сейчас я тоже иногда выступаю, приглашают на телевидение. Но там, к сожалению, секундами меряется время. Эти ток-шоу — все перебивают друг друга. Я стараюсь ходить только туда, где что-то могу людям дать.

Многие говорят, например, что моя последняя книга — сироп, надо было, дескать, газировочки добавить. Слишком, так сказать, насыщенный текст. Но я избрал этот метод — я стараюсь показать свою компетентность, стараюсь рассказать людям о том, о чем они, может быть, еще не слышали. И хочу, чтобы моя книга не только развлекала и информировала, но и воспитывала.

Читайте самое интересное в рубрике "Общество"

Автор Вадим Горшенин
Вадим Горшенин — председатель совета директоров Правды. Ру *