Интервью с народным артистом России Николаем Цискаридзе

Отгремела церемония открытия Старой сцены Большого, но продолжают поступать скандальные новости по поводу обновленных "порядков" театра. Как стало известно корреспонденту "Правды.Ру", билет на балет "Щелкунчик" в 15-й ряд партера стал стоить 30 тысяч рублей. А в постановку оперы "Руслан и Людмила" добавили эротических сцен. На какую целевую аудиторию рассчитаны эти и многие другие "новшества"?! Может быть, под новой оберткой мы уже никогда не увидим прежнего качественного содержания?…

И вообще, так ли уж красива эта обертка, насколько сильно изменился облик Большого театра, такого знакомого и любимого не только в нашей стране, но и во всем мире, и как видят эти изменения сами служители храма муз? Об этом читателям "Правды.Ру" рассказал народный артист России, премьер Большого театра Николай Цискаридзе.

— Николай, после реконструкции открылось старое здание Большого театра. Об этом писали и говорили много и до открытия, и после тоже не умолкают дискуссии. Что вы думаете о здании, о проекте?

— Я вообще считаю, то, что сделали с театром, — это просто вандализм. Сейчас зал не блестит, как раньше, а поблескивает, потому что сусального золота там осталось четверть от того, что там должно быть. Вместо лепнины теперь пластмасса, приклеенная на клей ПВА. Там нет больше бронзовых канделябров, бронзовых бра с хрусталем, там все заменено. Там очень мало осталось от того, что должно быть. Это все новодел, а ля Большой. Вот это очень жалко. Слава Богу, плафон остался, потому что его не смогли демонтировать, — это счастье.

Как можно было такое сотворить, ведь Большой — это эмблема России, гордость этой страны. Если честно сказать, то в Москве не так много достопримечательной осталось. За последние 100 лет над ней поиздевались сильно. Ансамбль Кремля, Третьяковская галерея, несколько музеев и Большой театр — вот это было то, что и есть на самом деле Москва для обывателей всего мира.

Никита Шангин — этот несчастный архитектор, который делал план Большого театра, мне его безумно жалко. Он просто не понимает, что он сделал. Он даже не подозревает, какое преступление он совершил, что его проклинать будет не одно поколение, а много-много десятков поколений после того, как мы все уже уйдем в мир иной.

Смотря на план, я сразу понимал, что это чушь.

— А как получилось, что ему было поручено? Был открытый какой-то конкурс?

— Какой открытый конкурс? Ну о чем вы? Это конкурс, знаете, открытый среди своих. Бове, который строил это здание в XIX веке, был профессионалом, серьезным архитектром, а не человеком с улицы.

Допустим, Шарль Гарнье, который построил здание Парижской оперы, выиграл гигантский конкурс на получение этого права. Это была очень интересная история. Все конкурсанты, которые принимали участие в проекте, шли под номерами — не было имен, фамилий. Среди них был и фаворит императрицы Евгении. А выбирали парижане совместно с императором. И когда выяснилось, что проект, который был выбран, принадлежит неизвестному мальчику — Шарлю Гарнье, императрица Евгения подняла дикий скандал. Она считала, что ее фаворит должен победить, а народ выбрал другого.

Если говорить про Большой, то все прекрасно понимают, что этот проект — безобразие. Понимали и тогда, шесть лет назад, но, кроме меня, никто не открыл рот и не высказался против.

— Но вы-то открыли рот, сказали, что это безобразие. И что? Никто ведь не услышал.

— Никто не услышал, потому что театром последние 11 лет руководит человек, который ничего не понимает в музыкальном театре. Никогда прежде этим культурным заведением не руководил человек без музыкального образования.

Все говорят, что он очень крепкий менеджер. Сейчас я понимаю, что он и не менеджер, и не очень крепкий, судя по тому, что некоторые артисты Большого театравынуждены ночью работать бомбилами, чтобы сводить концы с концами. 

А то, что он ничего не понимает в музыкальном театре, это я вам даю просто честное слово, потому что человек не отличает оперу от балета, к сожалению. И если бы он понимал, если бы болело сердце за то, что он делает, он бы никогда не поставил свою подпись под этим проектом и нашел бы средства довести до власти необходимость сделать другой. Зачем нужно было согласовывать проект, который заведомо плохой. В итоге, что мы имеем? Все гримерные без окна. Окон нет нигде.

— Ну, без окна вообще плохо. Это психологически неправильно. Даже в тюрьмах окна есть.

— Я не говорю, что с медицинской точки зрения это неправильно. Но здесь еще какая ситуация: мы не менеджеры, мы не сидим за столом — мы потеем, мы дышим, мы прибегаем, мы переодеваемся. В каждой комнате — клетушках этих — теперь по 14 человек. Потолок везде снизили, потому что они на один этаж больше сделали. Теперь высота потолка в гримерных от силы два метра. Если я случайно чихну, то все 14 человек уже лежат с гриппом. И так везде.

Любой театр поделен четко на две половины — одна женская, другая мужская. На мужской стороне есть две гримуборные с окном для вип-премьеров, таких супер-супер вип. А на женской стороне гримерных с окном нет вообще, потому что генеральный директор решил увеличить себе кабинет. Ему наплевать, что, прежде всего, это улучшение должно было касаться работников сцены. Он себе увеличивал пространство.

Как можно было построить репетиционный зал для балета, где нельзя поднять балерину? Она головой ударяется о потолок, если вы ее поднимаете. Как можно было положить кафель на полу? Везде в коридорах лежит кафель. Даже на уровне сцены. А балетным обязательно нужно приседать на пол, разминаться…

— А какой должен быть пол?

— Ну, всегда был паркет. Причем везде. Очень интересная вещь, в старом Большом театре у нас плитка уже отваливалась, а паркет был сделан в 1856 году так хорошо, что лежал по 2005-й. Он лежал намертво.

Но последние три года, начиная с 2009-го, мы вообще не имеем права в чем-либо обвинять тех людей, которые занимались реконструкцией. Они на самом деле спасли положение. Вот им надо сказать большое спасибо, что они взялись за дело уже при полностью разворованном бюджете, взялись за все это в жутком крахе и доделали. По большому счету, они — миссионеры, герои. Спрашивать надо с тех, кто позволил, подписал этот проект, кто демонтировал все это богатство, выносил оттуда и разрушал.

— Но ведь никто не спросит, и концов не найдут нигде.

— Ну, почему нигде? У тех людей, которые приняли проект, есть фамилии. Они прописаны в документах. Включая фамилию нашего генерального директора.

Понятно, что мы теперь должны, закусив губу, работать во всем этом безобразии и мириться. Поверьте, со временем можно многое восстановить. То, что касается реставрации, я думаю, в России найдутся меценаты, которые с большим удовольствием подарят родной стране возможность восстановить лепнину. Но все, что касается реконструкции, этого уже не восстановить. Я все время пытаюсь объяснять: "Господа, все, что от колонн до занавеса, — это должна была быть реставрация. А все, что от занавеса до окончания здания, — это реконструкция, тут должны были все сносить". И когда ты ходишь там, где должна была быть реставрация, то понимаешь, что это украли, это исчезло, этого больше не будет никогда…

— А у вас такая демократия, что вы во всеуслышание говорите об этом?

— Просто я считаю, что я своим трудом заслужил в этой стране право произносить то, что считаю нужным. Я не воровал, не совершал преступления, а был 20 лет лицом этой страны, представлял ее.