Николай Цискаридзе: Большой меня погубил

В гостях у главного редактора "Правды.Ру" Инны Новиковой премьер Большого театра, народный артист России Николай Цискаридзе. Он приоткрывает нам закулисье жизни большого балета, не только от многих из нас скрытой, но часто и непонятной. Но и сами артисты скрыты занавесом от мира обывательского: Николай признался, что узнал о событиях 90-х годов в России лишь из программы "Намедни".

— Николай, в  одном из интервью вы сказали, что в мире есть только три театра...

— Для меня да, только три.

— Это Большой театр, Гранд Опера и Мариинский. Большой театр для вас по-прежнему остается великим театром?

— Он вообще номер один для меня есть, был и будет.

— А ведь вы были совсем маленьким мальчиком, когда сказали: "Хочу туда". Мне самой такое знакомо: когда я приехала поступать на факультет журналистики МГУ, здание которого находится на Моховой, увидела мраморную лестницу, высоченный стеклянный потолок  и сразу сказала, что хочу здесь учиться. А что вас поразило в Большом театре?

— В детстве меня потрясло вообще все здание Большого — мне так нравились эти колонны, эта квадрига, композиция. А когда мы зашли внутрь, то зал просто горел. Сейчас он поблескивает, потому что сусального золота там осталось четверть от того, сколько там должно быть. Вместо лепнины, покрытой сусальным золотом, теперь пластмасса, приклеенная на клей ПВА. Там очень мало осталось от того, что должно быть.

Там нет больше бронзовых канделябров, бронзовых бра с хрусталем. Там все заменено. А тогда — в детстве — все это меня потрясло. А потом, когда открылся золотой занавес и я увидел все то чудо, которое там происходило… Вот это меня и погубило.

— Сколько лет вам было?

— Ну, я в Большой театр попал, когда мне было десять лет. Но до этого меня регулярно водили в другие театры, например, я в Мариинский попал, когда мне семь с половиной было где-то.

— Мариинский вас не погубил?

— Нет, просто он камерней, и сочетание бирюзового и золотого — оно не так восторгает, как кроваво-красный колор, который был в Большом театре, вместе с золотом. Действительно, это все горело  и сверкало. Ну, я в оперно-балетный театр хожу с трех лет.

— То есть,  вы уже занимались танцем и вас привели в театр не случайно?

— Я ничем не занимался, меня просто водила мама.

— И тогда вы ей сказали, что хотите танцевать?

— Нет, я не танцевать хотел — я просто хотел на сцену. Я хотел вот туда — в эту картинку. Мне казалось, что там живут какие-то волшебники, что там какая-то сказка. Я не понимал. Мама допустила одну ошибку — она стала меня отговаривать, но ей надо было меня завести за кулисы, чтобы я спектакль увидел с "обратной стороны" — из-за кулис.

— А почему вы говорите: "Меня это погубило", "Она совершила ошибку"?

— Все, что она говорила — все оправдалось.

— А что ужасного она вам говорила?

— Она говорила, что это мир подлецов, лжи, фальши и что там нет порядочных людей, что там одни козни. Я не верил в это.

— К нам недавно приходил актер Театра на Таганке Владислав Маленко, так он назвал театр террариумом единомышленников.

— Да, это террариум единомышленников и есть. Все точно. Вот и мама моя предупреждала меня тогда. И потом она мне объясняла, что это очень сложная профессия.

— А откуда она все это могла знать, она ведь не из театральной среды?

— Она меня родила все-таки в 43 года — она догадывалась о том, что такое жизнь. Когда происходил наш диалог, я тогда был десятилетним мальчиком, а она-то уже была опытным человеком за пятьдесят.

Но почему я говорю, что она допустила ошибку? Надо было не говорить мне, потому что вообще я мальчик "наоборот", если мне надо так — я поступлю иначе. Меня надо было просто повести и показать, все.

— А что было бы, если бы она так и поступила?

— Я бы увидел, что это не сказка — это труд. Может быть, сам не захотел бы больше туда.

— А тогда чем бы стали заниматься?

— Ну, я не могу точно сказать. Но я, например, считаю, что единственная профессия, которая достойна большого уважения, — это врач. Я просто снимаю шляпу перед теми людьми, которые занимаются спасением человеческой жизни. Да, перед ними снимаю шляпу, а перед французами — только шапку.

 — А учителя? Разве это менее важная профессия? Ведь они занимаются формированием личности.

— Я, как сын учителя и сам учитель, могу вам сказать, это очень сложная профессия, она очень важная, но она никогда не оплачивается хорошо. Жить на это нельзя.

— А врачи?

— Вот это совсем другое.

— Хорошо, актеры Большого театра, извините, лопатой деньги, что ли, гребут?

— Когда я пришел туда, артисты Большого, во-первых, были привилегированным классом, а во-вторых, все артисты высокого уровня получали министерский оклад. Министры и артисты Большого театра получали зарплату 550-600 рублей.

Плюс еще бесплатные пяти-, шестикомнатные квартиры, дачи, пайки и выезд за границу и т. д. А в 92-м году страна рухнула, и всего этого не стало.

— Вот вы приехали, закончили школу при Большом театре… Мама приехала с вами? Вы же все-таки жили не в интернате для одаренных людей, а в семье?

— Мама сказала, что она не отпустит меня в интернат.

— Ну, а в интернате, там ведь общение было какое-то?

— Мне и так хватало общения: у меня школа начиналась в 9:00 утра и заканчивалась в 20:30 вечера. Поэтому общение у меня было, можно сказать, круглые сутки.

— Кстати, в этой школе, где вы занимались, были же не только танцы, но и обычные предметы.

— Все образование балетное — это вообще самое универсальное образование, по нашему примеру потом построил это образование весь мир. Это сочетание трех школ: общеобразовательной, хореографической и музыкальной. Мы все заканчивали восьмилетку музыкальную по классу фортепиано.

— Вот вы сказали, вы закончили и сразу пошли работать в Большой театр. Как это? А как же тяжкий карьерный путь, образно выражаясь, от слесаря до директора завода?

— В то время было только так — если вас сразу не берут в Большой, дальше шансов попасть туда уже не будет. Только после школы брали — и правильно делали.

— В свое время я общалась с женщиной, чья дочь закончила школу при ансамбле Моисеева. И она рассказывала, как туда сложно было поступить, насколько он был супертребовательным, просто, говорит, тиран…

— Потому этот ансамбль был лучшим в мире.

— Она сказала, что про блат там никогда никакого разговора не было вообще, даже близко, а что в школу Большого театра было гораздо проще и попасть, и учиться в ней.

— Нет, там был очень серьезный блат всегда. Везде был блат, везде были звонки и т. д. Но, дело в том, что из школы ансамбля Моисеева ребята, те, кто не попадал дальше в состав ансамбля, уходили только в народные коллективы. Их было гораздо меньше, чем балетных театров. К тому же, в то время московское училище готовило кадры для всей страны, для всех республик союзных. Были училища хореографические во многих городах. В каждой столице союзной республики также были обязательны училище и театр, но Москва еще учила всех, именно мы поднимали балет. И еще такая глупость была, как учебные делегации из Монголии, Вьетнама.

— Они приезжали учиться?

— Да, учились у нас. Вот, вы представляете, приезжает 16 детей. Эти 16 детей восемь лет живут за счет советского государства, их выучивают профессии, они уезжают к себе на родину, и все.

— И все?

— Да, потому что они никуда не могут пойти, но тогда это были соцлагери, и нам надо было всех образовывать, делиться опытом, мастерством.

— Вот вы уже много лет преподаете. А сколько лет вы на пенсии?

— Мне, как и всем моим коллегам, кто всегда был премьером и балеринами,  пенсия полагалась после 15 лет стажа. Но времена, когда театром руководил Владимир Васильев, для нас были очень тяжелым периодом. Он был великий танцовщик, но не очень грамотный менеджер. Может быть, он сознательно всем жизнь портил, может быть, по незнанию. В общем, он нас все время увольнял и снова принимал на работу. Потому нам всем пришлось дорабатывать. Так что лично я оформил пенсию в 35 лет.

— Сейчас вы преподаете и участвуете в приеме детей в школу?

— Нет, я не участвую в приеме в школу, но я какое-то время участвовал в приеме детей в Большой театр. Но последний год я уже не принимал участие в отборе. А о тех, кто принимал, нужно вообще в милицию сообщать, в Интерпол. У меня было ощущение, что люди целенаправленно наносили вред русскому народу.

— Что значит в Интерпол? Бандитов принимали в школу балета, что ли?

— Ну то, что сделано, — это бандитизм, по большому счету. Принимали некачественный продукт, так скажем. В Большой театр всегда принимали лучших.

— А почему так? Был маленький конкурс? Или по какому-то другому принципу принимали?

— Я не знаю, по какому принципу — я к этому не имел никакого отношения. Я вообще в то время был в отпуске. Я увиделновый набор, когда уже вернулся. Но я, как и другие работники Большого театра, не имею права голоса, поэтому мы все вынуждены мириться.

— Как это вы не имеете права голоса?

— Конечно, не имею. Вы думаете, что если я вам сказал здесь и сейчас об этом, то что-то изменится? Я вам объясню. У нас есть сайт, который называется "Друзья большого балета". Люди, занимающиеся этим порталом, дружат с нашим генеральным директором, который им делает бесплатные пропуска в Большой театр. Это целая прикормленная команда, которая в интернете создает обманчивое мнение о том, как все прекрасно. Они же обсуждают мою деятельность, как плохо я все делаю, разбирают каждое мое интервью по косточкам. Конечно, в таком ключе — покоя нет.

— Насколько влиятелен этот сайт?

— Дело не во влиятельности, дело в массовости. Люди на это тратят большое количество времени, потому что когда, допустим, надо будет отчитаться в Министерстве культуры, то им покажут сайт, а не нашу с вами передачу. Я вам рассказываю факты. В этом году был юбилей гениального нашего мультипликатора Гарри Бардина. У него уже достаточно серьезный возраст. Но ему до сих пор не дали ни заслуженного артиста, ни народного, никакого. Никакого звания, Министерство культуры забыло про это.

Дальше, юбилей очень известного и действительно хорошего хореографа Генриха Майорова, который поставил балет "Чиполлино". Он много спектаклей поставил, но "Чиполлино" — это хит. Он идет во всех театрах страны. Даже никакого поздравления от Министерства культуры не было.

А модератору вот этого странного сайта "Друзья Большого балета", он физик по образованию,  ему  ко дню рождения министр культуры присылает поздравления.

Только что прошел юбилей Галины Павловны Вишневской,  85 лет — одна из самых великих примадонн мира. Во время торжественной церемонии на сцену не вышел министр культуры, не сказал ни слова, не принес цветы. Мало того, его не было  в зрительном зале . Там не было и руководства Большого театра, примадонной которого она была 22 года.

— А вот вас называют премьером. Прима - это привычно, а премьер - сложно. Это у вас звание — премьер?

— Это должность.

— Это должность, как завотделом?

— Ну нет, это не завотделом. Это круче. Как генеральный директор.

— А сколько премьеров в Большом театре?

— По-моему, семь. Сложно сейчас сказать точную цифру.

— А в чем заключается премьерство?

— Ну это те люди, которые ведут главные партии в спектакле.

— То есть, как солисты?

— Нет, солистов может быть много. Солисты могут быть те, которые вчетвером выбежали. Это тоже солисты. А премьер — это тот, который выходит в "Лебедином озере" или в "Жизели" в белом.

— Это звание дает некие привилегии, возможности?

— Ну, просто другая зарплата.

— Такой  совещательный голос?

— Сейчас это звание дает только одно. Насколько ты близок к руководству. Как говорится, и " минуй нас пуще всех напастей и барский гнев, и барская любовь". Но дело в том, что без барской любви на сцену ты не попадешь. Мы крепостные. Несмотря на то что крепостное право отменили ровно 150 лет назад, русских артистов никто не раскрепостил.

— Я недавно ездила в Суздаль. Там я была, в том числе, и в Покровском монастыре. И вот что интересно, на территории монастыря расположен ряд черных деревянных изб где-то эпохи под Ивана Грозного. И они были точь-в-точь как те декорации, что я видела в Большом театре на опере "Царская невеста". Я это говорю, чтобы проиллюстрировать мысль о том, что Большой театр сопричастен не только искусству, но и великой истории нашей страны.

— Большой театр — это был самый великий театр.  Почему? Потому, что там работали самые-самые: лучшие художники, лучшие композиторы, лучшие музыканты, лучшие певцы, лучшие танцовщики. Когда я пришел  работать в театр, то в оркестре у нас были только профессора Московской консерватории.

За дирижерским пультом стояли только суперпрофессионалы. На сцену выходили только гениальные певцы. Этого нет сейчас. Например, на открытии Старой сцены не было ни одного русского певца с мировым именем. Вообще, позор — чтобы открывался Большой театр без звезд оперы Большого театра. Поют иностранные певцы, потому что крепкий менеджер, погубил оперу полностью. У нас некому петь. Я вас спрошу, кого вы знаете из современных звезд Большого театра?

— Елену Образцову, Ильзе Лиепа, вас…

— Все, кого вы называете — это уже вчерашний день. В смысле, уже другое поколение. Я про сегодняшний  день спрашиваю, про молодежь.

— Не знаю.

— Вот в чем ужас. Потому, что…

— Были имена, были известные.

— Всё. Вы уже ответили. Да, все верно. Нет этих имен. К сожалению, это трагедия Большого театра сегодня. Потому что, я еще раз говорю, 11 лет ничего не делается для театра. Все делается для себя. Но не для театра.

Мы обнулились. Либо мы начнем опускаться, либо мы все-таки пойдем наверх. Мы живем пока победами старыми, живем за счет нашего имени. Словосочетание "большой балет" на людей действует магически. Но мы же должны регулярно это подтверждать.

— Знаете, о том, что Россия кончилась, говорили и в прошлом веке, и в позапрошлом. А Россия все равно живет, она все равно есть.

— Умом Россию не понять. Понимаете, мы сейчас с вами говорим конкретно о судьбе достаточно обособленного мира, но для имиджа нашей страны очень важного. Конечно, если сегодня закроют Большой театр и вообще отменят весь балет, ничего в мире не произойдет. Это не нефть, это не энергоноситель или другое какое жизненно важное сырье. Но Театр — это, так сказать, производитель хороших впечатлений, хороших эмоций.

— Да, производитель моральных принципов, правильного взгляда на жизнь…

— Ну, никто не может сказать, что правильно по-настоящему — это вещь спорная. Да, извините, Марина Цветаева и Лев Толстой не любили балет, но они от этого менее великими не стали. Другое дело, что общество должно понять — либо нам это нужно, либо нет. Если нужно, то давайте мы все-таки будем соответствовать тому, что заложено не одним десятилетием нашей культуры.

— А вы с детства осознали себя гением в балете?

— Я не могу сказать, что я осознал. Я в какой-то момент понял, что мои способности природные в этом — в этой области, именно в балете. Они меня ставят выше остальных. Только по одной причине — я всегда стоял в центре, все восемь лет пока учился, начиная с 84-го года, как переступил порог хореографического училища. Все вокруг меня двигались: кто-то становился хуже, кто-то лучше, кого-то ставили во вторую линию, кого-то в первую. А вот в первой линии и в центре стоял только я. Всегда.

— Как-то это повлияло на вашу личность, на формирование вашего характера?

— Если бы этого не было, я знаю сам по себе — я бы не стал этим заниматься. Я бы искал другую область…

— Где могли бы стоять в центре?

— Да. По своему характеру просто. Я не умею делать что-то наполовину. Допустим, я умею водить машину, я хорошо вожу всякие там вписывания, но я не вожу ее в городе, потому что я считаю, что делаю это плохо. У меня есть водитель.

— Получается, что вы всю жизнь вот в этом жили - в том, что я вот  такой самый лучший... А   кем же вам общаться-то было?

— Как, ну у меня было огромное количество знакомых…

— А друзья?

— Друзей в этой профессии не бывает.

— А что, у вас только по профессии друзья?

— А как иначе? Если я приходил в школу в 9:00, в 20:30 уходил. Какие друзья? У меня нет воспоминаний до 27 лет, в принципе, кроме закулисья.

— То есть, вы не ходили на футбол, не ходили на ипподром?

— Какой футбол? Я не знал, что такое вообще по улице пройти. Я живу всю жизнь на Фрунзенской, так как хореографическое училище — на Фрунзенской. Мама сняла комнату там, и потом потихонечку мы выкупали комнаты. И теперь я живу в этой квартире один. Моя дорога всегда простиралась от Фрунзенской до Театральной площади, это была как бы основная моя дорога. Как-то получилось так, что я приехал в Питер. Я готовил там спектакль и очень долго жил. Я купил диски "Намедни" Парфенова и стал смотреть. Цикл там начинается с 61-го года или около того. И когда пошли серии про годы 90-е, я их смотрел, как детектив.

— Это та страна, в которой прошли ваши лучшие годы, да? Что там такого для вас неизвестного происходило?…

— Мало того, я прекрасно помню, как я выходил на Охотном ряду, и стояли эти пикеты, стояли люди со знаменами, кто-то с кем-то ругался.

— Но про реформу Гайдара-то вы знали?

— Нет, ничего не знал. Я забегал в этот театр, там сидел целый день. Белый дом бомбили, когда мы были в Японии, танцевали там спектакль "Ромео и Джульетта". Мы все в ужасе смотрели телевизор, но ничего не понимали. Трансляция была на японском.

Мало того, я сосед Мавроди. Он в соседнем доме живет. И когда развалилась МММ и  люди брали приступом его  дом, я помню очень хорошо, как я сквозь толпу по Комсомольскому проспекту пробирался к метро.

— И не знали, что происходит?

— Нет, не знал. Я это все посмотрел у Парфенова в фильме, как детектив. Я думал, как я мог прожить в таком вакууме двадцать с лишним лет… Но я жил в другом мире, я был занят другим.Вот потому, когда вы говорите, были ли друзья — какие друзья? У меня не было времени на это. Я работал.

— А вообще, в чем, по-вашему, смысл жизни? В чем радость?

— Я просто занялся чем-то для меня значимым… В чем радость? Теперь не знаю. Теперь я вам не отвечу. Когда был маленьким, мне казалось, в каких-то свершениях. А сейчас я вам даже не скажу. Радость для меня, наверное, в спокойствии. Я очень устал.

В детстве в "Мастере и Маргарите" я никак не мог понять, как это "они недостойны света — они достойны покоя". А теперь я понял. Боже, какое счастье, покой! Это лучшее, что может быть!

И еще одно очень важное открытие, которое я для себя сделал, — ни в коем случае нельзя осуждать. Я никогда никого не осуждаю вообще.

— А как вы сами относитесь к критике в свой адрес?

— Смотря к какой критике. Если это делает профессионал… Для меня критическая статья — показатель. Петр Ильич Чайковский, допустим, был обозревателем газеты, если не ошибаюсь, "Биржевые ведомости". И он писал критику на неплохого композитора Вагнера, чьим поклонником он являлся. Он не оставляет камня на камне, но это написано с таким пиететом, уважением, знанием дела, что когда ты читаешь этот текст, тебя потрясает масштаб личности.

— И того, и другого.

— И того, и другого. И ты понимаешь, что человек просто высказывает свое мнение, мнение профессионала,  почему то или другое плохо. Вернее, не плохо, а недостойно гения Вагнера. При этом говорит, как он перед ним преклоняется. Такой подход восхищает.

А когда какая-то серая мышка, которая, допустим, закончила то же учебное заведение, что и я, да и закончила не под номером один, а вообще, по блату и ей еще ничего не удалось в жизни, смеет обо мне писать гадости! К этому можно относиться только так: шла собачка, к сожалению, нагадила, и теперь это пахнет. Лучше это обойти, конечно.

— В одном из интервью вы сказали, что живете на Фрунзенской и ездите каждый раз в Большой театр по Кремлевской набережной, смотрите вокруг и говорите: "Боже мой, какая красота! Вот эти купола, это небо, река. Боже мой, красивый, замечательный город! Как хороша жизнь". Ну это я уже от себя немного добавила. У вас было: "Боже мой, какая красота и как здорово вокруг".

На самом деле, у нас с вами получился разговор на достаточно грустные темы, но я все равно считаю, что вы человек, который умеет радоваться жизни.

— Очень умею.

— Она у вас очень необычная, и, наверное, другой жизни вы бы просто не смогли принять. Я как-то повторила эту вашу фразу одному из журналистов "Посмотри вокруг, какая красота!" А мне говорят: "Так это ж надо голову поднять, чтобы  увидеть, что вокруг, а надо бежать..."

— Я уже давно понял одну вещь. Моя мама воспитывала меня в строгости. Мы жили в аристократической части Тбилиси, мама была из хорошей семьи, и в этой семье, и в этой среде многие вещи было нельзя делать. И однажды я пошалил, за что получил наказание. Но я стал выпрашивать у мамы переноса "экзекуции" на другой день. Я стал говорить, что за такую уступку сделаю то-то и то-то. Тогда мама меня еще больше выругала за то, что я посмел себя унизить, и сказала: "Запомни, ты потомок древнейшего грузинского рода". И когда потом в школе мы учили грузинский танец, я вспомнил мамины слова о том, что в грузинском танце нет поклона.

Вот вы говорили сейчас о том, что надо поднять голову — я ее не склонял никогда и не склоню. Я готов стоять коленопреклоненным перед талантом, перед великим деянием, но я не хочу ни врать, ни лицемерить, я не хочу себя заставлять общаться с тем, с кем не хочу. И грибоедовская фраза "Служить бы рад, прислуживаться тошно" стала для меня очень важной. Я никогда не буду прислуживаться.

— Я вам желаю успехов. Думаю, что вам уже много в жизни говорили красивых слов, мне не хочется повторяться.

—  Добрые слова, они всегда не лишние. Это я не к тому, что я хочу их от вас все-таки услышать. Я говорю, что вообще положительная эмоция — она никогда не лишняя, для кого угодно. Хорошее слово и кошке приятно.

— Тогда скажу просто, что мы вас очень любим и гордимся, что вы с нами — тот человек, который делает историю России.

— Спасибо.

— Спасибо вам.