Никас Сафронов: "Я - всеядный"

В гостях у главного редактора "Правды.Ру" Инны Новиковой — известный советский и российский художник, общественный деятель, академик Российской академии художеств и профессор Ульяновского государственного университета Никас Сафронов. Разговор — о вечном: гуманизме, искусстве, красоте и о том, почему настоящий художник должен быть богатым человеком.

Смотрите видео

— Никас Степанович, поисковик на соответствующий запрос о вас выдает 850 ваших картин. А в регалиях я запуталась: член, лауреат, а также рыцарь, и почетный академик. А сами вы помните свои звания-титулы?

— Основные вы назвали. Есть еще "Золотая медаль за вклад в мировое искусство". Сейчас много разных наград вручают, особенно известным людям.

Знаете, вчера я был в одном институте, где изучали гениальность… меня…

— И как тест на гениальность?

— Все нормально, тест прошел.

— И что, вам прикрепляли проводки к голове?

— У человека простого — одни эмоциональные всплески, у человека талантливого — другие. Какая-то часть мозга у кого-то атрофирована или не функционирует. А у творческого человека она творческая. Собираются даже фильм снять на эту тему.

— О гениальности? Или на тему этого теста?

— По поводу гениальности (улыбается).

— У вас очень разные по жанру картины. Обычно художник работает в одном стиле…

— Бывает, художнику надо отметиться, пробиться, привлечь внимание публики, чтобы сразу возросла узнаваемость его работ. Но когда художник уже известен, и плюс у него могут быть разные творческие периоды, как у Пикассо или Дали… Я хочу сказать, что многие художники в процессе жизни сменили несколько направлений. И я не исключение. Мои картины — это жанровый разбег от кубистических до сюрреалистических работ, от сюрреалистических до академических пейзажей, классические портреты, есть даже что-то в символизме. Когда ты вносишь разнообразие в свою работу, тебе самому становится интереснее. Даже актер, который играет все время только трагических героев, выглядит убого и смешно.

— А как же, например, Айвазовский? Он всю свою жизнь писал море, но оно всегда было у него разным?

— У каждого свое. Есть польский фильм, где акцент сделан на руки героя. Руки просящего, руки дающего, и они все разные. Так и художнику хочется и в акварели поработать, и в масле поэкспериментировать. Когда я писал Клинта Иствуда, вот его никак нельзя было изображать в технике лессировок (это такие лаковые слои, какие делали старые мастера, прозрачные, разноцветные, наложение на холст). Он брутальный, эдакий северный пират. Именно северный, потому что обветренный.

Читайте также: Мы искусство не творим, мы его воруем

— А когда вы были еще неизвестны, вы тоже работали в разных жанрах? Или тяга к эксперименту пришла позднее?

— Тогда я тоже изучал много техник. Все зависит от человека, от его внутреннего наполнения. У меня не бывает так, чтобы нравился один тип человека, женщины например. Худая миниатюрная брюнетка или, наоборот, высокая пышная блондинка. Я всеядный — как в живописи, так и в людях, в выборе друзей. На моих полотнах может быть изображен и монах, и министр, и учитель, и военный. Главное, чтобы этот человек был интересный. Он не обязательно должен быть очень умным. Как говорил Сенека, не ищите друзей только в Сенате. Я общаюсь с людьми, которые могут быть косноязычны, могут чего-то не знать, но в них есть некий компонент, который делает их общество привлекательным, а общение с ними — желанным.

— А какие "компоненты" вас однозначно оттолкнут от человека? Так, что вы не захотите общаться с ним ни при каких условиях?

— Обычно соглашаюсь писать многих, потому что это профессиональное отношение к ремеслу. Но обычно отказываюсь писать портреты людей, сделавших пластику лица. Когда женщины делают много пластических операций, они, как правило, перестают себя узнавать. Им становится очень сложно угодить — они настолько меняются после операции, что в лице не остается характерности, индивидуальности.

— То есть, они теряют свое лицо?

— Сегодня я могу себе позволить писать то,чтохочу.Иесликомнеприходитчеловек с неинтересным "лицевым фактором", я могу отказаться. Но мне, например, может быть интересен загнанный человек, человек в опале. Не буду скрывать — недавно закончил портрет Юрия Михайловича. Никогда раньше и не просился, и не было такого повода, а тут вот как-то мы встретились.

— А я читала, что вы и раньше его рисовали?

— Я делал портрет-набросок, очень легкий, а последний — большой, законченный. То есть, для меня интересны люди в истории. Кто-то сказал: "Времена не выбирают, в них живут и умирают". Вот я живу в это время и его фиксирую.

— А вы разговариваете с героями, которых пишете?

— Конечно, обязательно.

— Я так понимаю, вы говорите по-английски. Ведь среди ваших клиентов много иностранцев.

— Нет, я не говорю по-английски.

— А как вы с ними разговариваете?

— Во-первых, есть язык живописи, а во-вторых — переводчик. У меня же короткие встречи с клиентами. Сидит обычно переводчик и переводит то, что мы говорим.

— А что вы говорите: "повернитесь так", "сядьте вот эдак"?

— Я никогда не прошу принять какое-то определенное положение. Мне, наоборот, интересно, когда человек общается со мной, двигается. Я должен схватить самое основное, его характер. Например, детей сложно рисовать, потому что они все время двигаются. И в этот момент ты должен успеть "схватить его", в метафорическом смысле слова. Уловить в этом движении характер. В такие моменты я делаю легкие наброски, и потом они воплощаются в более законченные. (Сангиной я обычно заканчиваю.)

А потом уже вижу фактуру и перевожу на холст, в масло, и в процессе работы маслом доделываю портрет. Если нужно, прошу человека еще об одном сеансе. Обычно мне достаточно два-три сеанса, а потом работаю месяц- полтора.

— А сколько длится "первичный" процесс?

— Самое сложное — нарисовать "чистое" лицо. Быстрее и легче нарисовать лицо с недостатками или с ярко выраженными чертами лица — большим носом или какими-то необычными губами. А когда лицо идеальное, нужно увидеть только глаза. Это классический портрет, античный. Здесь нужно создать образ, который будет магически привлекать именно через глаза.

Однажды, когда я учился на первом курсе художественного училища, в доме, где я жил, увидел очень красивую девушку. У нее было почти библейское лицо. Я не знал, как к ней подойти, и в результате решился подойти к ее папе. Познакомившись с ним, сказал: "Хорошо бы нарисовать вашу дочь". Он спрашивает: "А что вы закончили?". Я скромно говорю, что пока учусь на первом курсе. Тогда он решил показать мне три ее портрета, выполненные известными художниками. Интересуется: "Похожи?" Я говорю: "Не очень". — "Вот видите, академики не могут, а вы, мальчишка, сможете?"

Читайте также: Любуясь живописью, человек испытывает влюбленность

Я постоянно вспоминал те ее портреты и понял, что у них "нет глаз". А у этой девушки были совершенно особые глаза: из-за какой-то болезни они все время дрожали, как будто даже прыгали. Бывает, у людей голос дрожит, и часто это раздражает. Здесь не раздражало, но в глаза трудно было смотреть. И художники пытались, но не получалось. Я нашел простое решение — нарисовал четыре глаза, и они запрыгали, и все ее узнали.

— И вы ее показали?

— Не показал. Показали те, кто фотографировал этот портрет. Папа обиделся. На самом деле мне было не важно остальное. Даже и лицо не похоже, и работа была там минут на пятнадцать-двадцать (сделана быстро), но в этой работе был характер. Пикассо, чтобы нарисовать движение собаки, нарисовал семь хвостов. А Суриков, чтобы "оживить" "Боярыню Морозову", нарисовал бегущего мальчика, и статическое изображение стало динамическим, телега сдвинулась. Надо находить такие моменты.

И когда ты пишешь Клинта Иствуда, — снова возвращаюсь к нему, — ты не можешь изображать его по-другому, ты должен писать его таким, каков он на самом деле. Поэтому я шлифовал, что-то дополнял, и он получился очень узнаваемый. Есть лица, которые привлекают, но они такие потертые жизнью, и, чтобы изобразить их, нужно тоже "потереться" за холстом.

— Вы сказали, что людей с ярко выраженными чертами рисовать легче?

— Изобразить старушку или деда-фронтовика — самое легкое.Унихвсе выявлено — морщины, черты увеличены. Сложнее, как я сказал, нарисовать идеальное лицо. Характер есть и в том, и в другом случае, но важно угадать психологическую привлекательность человека. При "чистом" лице она выявляется сложнее.

— А у нас много таких, "чистых", идеальных лиц?

— Идеальных лиц нет, сказал Рафаэль. Чтобы нарисовать красивое лицо, нужно перебрать сотни тысяч интересных. Это собирательный всегда образ. И когда я Волочкову рисовал, то сделал ее тоже "собирательной".

— Кстати, Волочкова у вас на себя не похожа. Вот я посмотрела: издалека — Волочкова, а ближе стала смотреть — вроде и не Волочкова. То же самое и с Михалковым: сначала — он, потом стала рассматривать — вообще какой-то мужик непонятный.

— Люди многогранны, особенно такие, как Михалков. Таких людей нельзя выразить в одной картине, потому что в них всегда присутствует некое сущностное многообразие. У поэта Леонида Мартынова есть такие строки:

Художник

Писал свою дочь,

Но она,

Как лунная ночь,

Уплыла с полотна.

— Я хочу перейти к другой теме. У меня была знакомая — такая серая мышка. Натуральная пепельная блондинка, и при этом совсем серая мышка. Один раз ее сильно накрасили на какое-то мероприятие. Я удивилась, что человек совершенно никакой без косметики, а с косметикой — просто красавица.

— Ну, значит, грамотный косметолог.

— Тем не менее, что есть красота? Красота — это накрашенное лицо или то, которое содержит мысль, чувство?

— Красоту обнаружить можно сразу, а можно и не сразу. Как говорится, нет плохих лиц, есть плохие художники и фотографы. Если человек, мужчина, интересуется женщиной, он всегда найдет в ней что-то необычное, изюминку. А если она становится яркой и броской на сцене, где много людей, то это, конечно, заслуга косметики. Скрыли недостатки, подчеркнули достоинства, какие-то отдельные черты, которые стали ее "выражать".

Раньше я ездил на метро и на автобусе. Иногда приходилось не высыпаться. В таком состоянии зрительный фокус меняется и ты видишь детали мельчайшие, и на картинах, и в людях. Вот, значит, продолжая не спать, еду в трамвае и по-особому вижу лица: вижу, как женщины спешно накладывали грим, как седые волосы подкрашены — все детали. Например, на ресницах неразбавленная тушь комьями, и тебя это ужасает, но ты начинаешь видеть как бы глубину. Остается только заглянуть в душу, поплавать там и только потом вернуться. Это и есть правильный подход — умение видеть детали. Я считаю, надо индивидуально подходить к каждому человеку, надо уметь "выразить" его. В художестве это легче — в живописи ты подчеркиваешь.

— А ваше собственное видение? Вы же себя все равно выражаете?

— Плох тот художник, который рисует все время самого себя. Но творец, художник в широком смысле слова, всегда вкладывает в работу свое сердце, свою душу, энергию. Не выражать себя тоже не получится.

— Вы сказали, что, в принципе, вам все люди интересны. И вы в определенном смысле "летописец". Скажите, что вам дало знакомство и общение с целой плеядой известных людей нашего времени? Они какие-то особенные?

— Мне нравится фраза: "Сегодня никто не интересуется тем, кто ищет миллион, но все интересуются тем, кто его нашел". Тот, кто нашел, мне тоже интересен. Сегодня я уже не хожу по заводам, не рисую работяг, которые тоже интересные личности. Общественности интереснее тот, кто себя проявил, а не "бойцы невидимого фронта". Ален Делон, или Бельмондо, или Фидель Кастро, или Рауль даже — я их рисовал. Это интересные люди, те, кто действительно вершит историю.

— А как вы с ними договаривались? Сейчас вам, наверное, проще. А как вы начинали?

— Очень просто. Принцип был такой же, что и сегодня. Вы думаете, что сейчас подойдете к Бельмондо и он скажет, что помнит. Вот Хопкинс. К сожалению, я не знаю Хопкинса. Как актера я его очень люблю, но никогда с ним не встречался. Не думаю, что он скажет, если его спросить, кто такой Никас. Скорее всего, нет. Но если я присылаю ему книгу с картинками, он смотрит, и обычно мало кто после этого отказывает в позировании. И так было всегда.

Читайте также: Искусство требует человеческих жертв

У меня проходила выставка в Бельгии года три назад. Я назначил достаточно высокие цены. Высокие дажев европейском понимании: сорок пять — пятьдесят тысяч евро. Приходит ко мне одна пара и говорят: "Что же вы так дорого берете, мы ведь даже вас не знаем?" А я отвечаю: "Так не покупайте". Спустя три дня они снова приходят и говорят: "Вы знаете, три ночи не спали. Ну уступите хотя бы по сорок — мы две возьмем".

Получается, ты все-таки продаешь искусство. Искусство — оно должно цеплять сразу. Всякие перформансы, инсталляции — это все от лукавого. Вам дают такие талмуды, несколько книг, но вы после их прочтения уже по-другому реагируете на это "лукавое": "Да нет, квадрат не так уж плох, я тут прочитала, оказывается, это миллион маленьких квадратиков, только надо лупу хорошую найти". На самом деле там ничего нет, это туман, но вас убедили.

— Меня не убедили.

— Искусство должно сразу трогать. Вот вы — образованный человек, вы пришли в музей, смотрите на картины, экспонаты, и вас цепляет. Вот вы подходите к какому-нибудь Караваджо, не к очень удачной картине, но видите, как тело прописано. И хотя рука короткая, лицо какое-нибудь старческое, но тем не менее вам нравится творчество этого великого мастера. Искусство должно волновать сразу, когда вы увидели холст.

Вот, например, в православной иконописи нельзя писать перспективу, то есть задний план. Западные — католические — иконы православие не признает, потому что считается, что Бог должен быть перед вами. Именно поэтому они плоскостные. То же и с искусством — оно должно волновать сразу, не должно уходить далеко от вас, должно "цеплять". И тогда вы начинаете видеть, во сне начинаете представлять, и вам хочется это иметь у себя. Поэтому-то мое творчество и продается.

Между настоящим и "преходящим" искусством идет некая невидимая война. Современное искусство не всегда удобоваримо для зрителя, но те, кто стремится его продать, специально его "разжевывают" для потребителя — обеспечивают это какими-то объяснениями, "инструкциями по использованию" той или иной картины. Вот я общаюсь с молодыми менеджерами высочайшего класса. Если ты с ними начинаешь спорить, очень сложно убедить, что это не искусство. Они, как индиго, живут в другом мире, и ты их не понимаешь. Он вот учится в Сорбонне, где-нибудь в Гарварде, а русский, из России. И вот он думает, как сюда поскорее приехать бизнес организовать, что-то здесь поиметь, лес отсюда увезти или технологии какие-то продать и увезти на Запад, чтобы снова там гулять. Но там для русского человека нет уже сердца, нет истории, нет привязанности — там все чужое.

Они изменили себя. И те родители, которые когда-нибудь, может, и были патриотами, занимаясь бизнесом, зарабатывая деньги, чтобы их дети смогли учиться, обеспечивая им образование, не дали им самого главного — любви в сердце. И дети потерялись, и это не отдельные люди — это целое поколение. Есть молодежь замечательная, прекрасная. Но в любом случае это люди брошенные, всеми оставленные. Они не знают, куда пойти, у них нет идеи.

Китайцы строили свою стену не просто так — у них была идея. Людям нужна идея, и желательно идея духовная, нравственная. Ни один человек не богат настолько, чтобы купить свое прошлое, поэтому мы все стремимся что-то править, мы все где-то, как-то и в чем-то замешаны. Но мы идем в церковь, мы думаем о духовности, мы пытаемся обучать молодежь, быть для нее примером в жизни. Но сами мы совершили много ошибок.

— Вы верующий человек?

— Я верующий человек, молюсь, и когда пишу, молюсь.

— Я знаю, был период, когда вы писали на иконных досках.

— Это тоже было идеей, своеобразным протестом, который должен был показать людям, что мы творим со своей культурой, со своей духовностью, выбрасываем под мосты, сжигаем на кострах, уничтожаем и т. д. Это был как бы протест моей молодости, потом я понял, что заблуждался. Покаялся, молился, построил храм, часовню. Потом я где-то прочитал, что иконы сжигают, когда варят ладан.

— Никас Степанович, а правда, что вы были дружны с Юрием Лонго и даже убедили его креститься?

— Да. Он крестился в деревушке какой-то.

— А как? Если он был колдун?

— Да не колдун он был, а просто хороший психолог.

— А то, что он поднимал мертвецов? Или это было вообще какое-то мошенничество?

— Никогоон неподнимал!Это, наверное, была просто пиар-компания. Он был психолог и к тому же очень обаятельный человек. Он родом оттуда, откуда и Горбачев, казак то есть. Милейший человек, которого я очень люблю и по которому скучаю.

— А вы верите в магию?

— В магию верю. Верю в магию вообще — в человеческую, в магию искусства…

— Вот я думаю: портрет человека, которого вы написали, он несет в себе, какую-то особую, его магию?

— Сто процентов.

— Помните историю про картину Боровиковского "Портрет Лопухиной"? Эта девушка умерла очень рано от туберкулеза. Впоследствии этот портрет висел в домах нескольких семей, и все женщины там умирали от туберкулеза.

— Думаю, это притянуто за уши. Искусство влияет на человека, это безусловно. Например, как может влиять автопортрет Ван Гога с отрезанным ухом? Он был психически нездоровый человек, и свою психику в картину тоже вложил. Да и вообще, когда ты смотришь на что-то, на тебя это "что-то" влияет. Понимаете, иногда видишь красивую, идеальную девушку, и вдруг у нее родинка не на том месте. И думаешь: взял бы сейчас бритвой ее и срезал или ножницами. Вот раздражает тебя эта родинка, и все тут. А иногда видишь девушку — не красавицу, но вдруг замечаешь потрясающие глаза, чувственные губы, идеальную кожу, удивительно светящееся лицо. И перестаешь видеть недостатки, на тебя начинает влиять другая красота. Ты начинаешь верить в нее, а не в то, что видел до этого.

— А что такое магия искусства?

— Магия искусства — это умение за счет формы и цвета передать человеку особое волнение. Особой магией обладают иконы. Когда ты на нее смотришь, молишься и веришь, то все, что ты задумал, исполняется. То же самое и в обычной живописи. Если художник — человек негативный, то и живопись у него негативная. Картина впитывает энергетику ее создателя и потом ее отражает.

Мы, художники, молимся перед тем, как начать писать, молимся в процессе работы и, когда заканчиваем, тоже молимся. Мы не думаем о деньгах, мы думаем только об искусстве. У всего есть своя энергетика — и у камня, и у воды. Так и картина — все помнит.

Иногда даже икона может негативно влиять на людей. Например, раньше она находилась в церкви, в которую приходило много плохих людей, бандитов каких-нибудь, или не плохих людей, а просто неудачников. И все они, стоя у иконы, думали "плохое". Икона все это запоминала. А потом начала отражать. Существует масса вещей, которых мы не видим, но они есть.

А еще картина может выбирать человека — того, кому она готова открыть всю свою красоту. Вспомнился случай из жизни Раневской. Как-то раз она была в музее, где выставлялась "Сикстинская мадонна". Была уже последняя выставка, но народ все шел и шел — все хотели посмотреть на картину Рафаэля. Все восхищались, но потом подошел какой-то мужик и сказал: "Подумаешь. Ничего особенного". Рядом стояла Раневская, которая тут же прокомментировала его высказывание: "Молодой человек, она стольких восхищала, что уже сама вправе выбирать, кому ей нравиться, а кому — нет".

— А как вы относитесь к роману "Портрет Дориана Грея" Оскара Уайльда? Как вам идея о том, что когда с человека был списан портрет, то весь негатив — пороки, признаки старости — все ушло в картину? И потом старилось его изображение, сам же человек оставался молодым и красивым.

— Это литературный образ, в жизни так быть не может. В таком виде нет, конечно. Любая вещь может менять, и она может запоминать, мутировать и отдавать в другом понятии, но я не верю, что портрет может состариться, а человек остаться молодым. Вы знаете, многие цепляются за это. Существует стереотип: якобы художник должен быть голодным и бедным. Эта тема постоянно муссируется в обществе и в культурных кругах, потому что в Москве около 300 тысяч художников, которым не очень нравится, что есть некий художник, который зарабатывает деньги.

Леонардо да Винчи, Рафаэль, Веласкес, Эль Греко — как они могут быть бедными? Когда короли мечтают, папы римские стоят в очереди, когда самые богатые горожане или гости из других стран хотят заказать портрет именно у этого художника, — как он может быть бедным? Он зарабатывает деньги, но не должен быть зажравшимся. Одно не обязательно сопутствует другому. Я тоже зарабатываю, но не трачу на еду: отдаю на благотворительность, построил храм, помогаю своим близким, курирую две школы.

— Вот вы человек верующий, вы помогаете Церкви. А отдать десятину Церкви можете?

— Конечно. Это даже не обсуждается, я вообще отдаю на духовность все. Недавно я присутствовал на одном мероприятии, где было человек пятнадцать организаторов. И все пятнадцать сказали: "Никас, спасибо. Вы нам парты подарили, вы нам краски подарили, вы нам мастер-класс провели, вы нам картины на аукцион дали". Я это много лет я делаю и уже даже не замечаю, понимая, что это я делаю именно по воле Божьей. Это, наверное, обязательная составляющая любого духовного человека. Говорят, если человек во зло использует свой дар, это потом отражается на нем же. Если один изводит другого злобой, а тот ходит и молится за него, то у него уже стоит броня от этого зла. Злоба же возвращается к тому, кто ее источает, — как бумеранг. Поэтому надо молиться даже за врагов. Например, я так и делаю.

— Вы знаете ваших врагов?

— Есть дилетанты, люди недалекие, они не любят "потому что" и еще почему-то. В сюжете Караулова обо мне один заслуженный профессор так говорит: "Да это салонный художник". Понимаете, если судить о Саврасове, художнике пьяно нарисованных картин, можно сказать: ужасный художник. Но есть ведь и бесподобные вещи. Или там Пукирев — "Неравный брак". У него тоже много неудачных работ, но есть "Неравный брак". Грамотный искусствовед должен досконально изучить предмет. Не все так просто, нельзя безапелляционно что-то утверждать о человеке, который заставил говорить о себе миллионы, который вошел в "сотню художников мира".

Один мой приятель, преподаватель Репинки, был в компании, где один человек говорил обо мне нелицеприятные вещи. Мой друг спросил: "Но Никас много сделал, а ты что?" Он, будучи пьян, достает какую-то свою нарисованную свинью и еще дырку добавил ножом. Вот, дескать, мой шедевр. Приятель говорит: "И все?" — "А мне больше ничего не надо". Да, кого-то можно не любить просто как человека, но если ты берешься оценивать чье-то творчество, нельзя судить с кондачка и тем более с бодуна. Это очень серьезное исследование: что сделал, где удача, где неудача.

Когда снималась передача Гордона "Гордон Кихот" обо мне, для обсуждения выбрали не лучшие мои картины. Опять же оценку давал какой-то художник… Я посмотрел его работы — двойку бы не поставил. Причем я посмотрел на все его творчество, а он судил по одной моей картине.

Поэтому тут должен быть серьезный подход. Искусствовед сначала должен изучить вопрос или, еще лучше, спросить у живого героя: "А как вы сами оцениваете? А как на ваш взгляд?" Ты говоришь: "Вы знаете, я считаю, все неудачно, но вот две более-менее". С таким вдумчивым человеком можно разговаривать. А когда один говорит, чтобы не было такого художника, как я, потому что ему надо продать какую-нибудь инсталляцию, а спрос на мои картины мешает; другой не заинтересован в таком творчестве по глупости или все равно почему. Но если о ком-то говорят на протяжении многих лет, то, наверное, не все так просто и нужно задуматься почему. Но не все рассуждают мудро. Некоторые судят о людях, не узнав их поближе, — они просто не утруждаются этим.

— Наверное, вам важно мнение людей, которых вы уважаете и с кем считаетесь. На других — тех, кто судит поверхностно, — можно не обращать внимания. Но ведь вам проще бороться с такими дилетантами от критики — у вас все-таки есть вес в обществе, вас знают. А ведь есть масса людей, которых никто не знает и которых судят по тем же меркам. Таким людям нечего противопоставить, поэтому их, в довесок к разгромной критике их творчества, еще и втаптывают в грязь.

Читайте также: Кому искусство, а кому — орудие мести

— Когда ты достигаешь какого-то уровня, намного сложнее не обращать внимания на такие вот оценки и суждения.

— Я так понимаю, для вас все эти сплетни в желтой прессе болезненны и неприятны?

— Это неприятно всем. Бывает безобидное, а есть глупое — вот это задевает. Когда-то давно у меня украли архив. И это попало в прессу. Теперь, когда возникает тема, все муссируют мою обнаженную домашнюю съемку: "Посмотрите, вот этот, который рисовал президента, вот он голый и т. д.". И ты не можешь заявить, подать в суд на кого-то, потому что это такая канитель. Лучше потратить годы на работу, чем на судебные дела.

— Что вы оставите будущим поколениям и какие работы вы считаете наиболее важными для себя?

— Тольковремя может рассудить, какие работы останутся. У меня был один знакомый композитор, который взял и написал "Картинки с выставки" "а-ля Мусоргский". Но когда я увидел,с каких картин он это сделал, я был в ужасе. Меня тогда не было длительный период в Москве, и он просто выбрал на свой вкус, какие ему больше приглянулись, "самые-самые" с его точки зрения. На их тематической основе он записал композицию с Кремлевским оркестром. Но когда я увидел, что ему понравилось, был очень удивлен. Никогда не знаешь, что войдет в историю.

Вспомнился анекдотический случай. Одна дама собирала коллекцию картин и по случаю купила картину Репина. Это было еще при жизни художника. Пригласила его эта женщина к себе в гости и говорит: "Илья Ефимович, у меня есть ваша работа". Он изъявил желание взглянуть и, осмотрев, резюмировал: "Ну, это не моя работа. Дайте-ка ручку". И, взяв ручку, напал: "РЕПИН — НЕ РЕПИН". А затем эта картина была продана дороже в два раза, чем если бы это был сам Репин. Только благодаря этой подписи. Так что, повторюсь, не всегда знаешь, что войдет в историю. Но то, что мы в ней останемся, это я вам даю миллиард процентов.

— А как же Пушкин говорит: "Я сам свой высший суд?"

— Нет, мы, художники (смеется), конечно, требовательны. Мы люди, которые все взвешивают. Например, я всем недоволен: здесь не закончено, здесь не доделано. А клиент доволен, хвалит. Но ты понимаешь, что мог бы добиться большего. Вот эта требовательность важна для художника.

Однажды Валя Гафт вышел после спектакля и говорит: "Плохо играл". Я говорю: "Валечка, замечательно!". Он: "Плохо играл!!!" Ты всегда знаешь свою планку, знаешь свой уровень. Недоволен может быть Спилберг, Леонардо, Достоевский или Толстой.

— Но это все равно гениально!

— Но если его кто-то задирает, он, конечно, может поставить на место. Я войду в историю, потому что обо мне говорят сегодня все. Я буду, пока мир существует. А кто ты, чтобы судить меня? Однажды я был возмущен. Тогда еще казино работали, и там меня кто-то обидел, и я ему сказал: "Кто ты такой? Я — гений, а ты кто?" Там была женщина, которая сначала отреагировала так: "Какой наглец!", а потом посчитала, что, вообще-то, я прав, и стала моей клиенткой. Она заказала и свой портрет, и портрет своего мужа, и детей. Из-за возмущения ей стало любопытно узнать, что же такое Никас.

— Что для вас в жизни самое главное? Благотворительность, творчество, женщины, друзья, дети?

— Сегодня мне важно внести лепту в возвращение нашей стране заслуженного ею статуса великой духовной державы. Важно, чтобы она могла другим подавать пример. Сегодня мы все смотрим по телевизору, что проходит на Украине. Не надо вообще эту тему трогать — она не наша. У них своя политика, а мы влезаем. Мы должны сами развиваться и своим примером показывать, как нужно. Это просто копание в чужом грязном белье. Швейцарцы спокойно живут, моют полы около своего дома и довольны, радуются жизни.

Поэтому я хочу, чтобы наша страна была духовной. Мы сейчас уже на сорок восьмом месте находимся по образованию, хотя долгое время были на первом. Сегодня все не так: образование у нас брошенное, медицина брошенная. Своим примером, своими благотворительными делами я пытаюсь все-таки привлечь какое-то внимание. У меня нет фонда, я понял, что это организации тоже непростые. Я помогаю, потому что это мое призвание от души, от Бога. Мама говорила: "Вырастете, заработаете три копейки, копейку отдадите на благотворительность". Я отдаю полторы, две, и копейки мне хватает, чтобы жить нормально.

— Позвольте, я вас процитирую: "Я зарабатываю ровно столько, чтобы мне хватило содержать моих детей, помогать моим братьям и сестре, школам-гимназиям, которые я курирую, строить храм на моей родине в Ульяновске, поставить памятник великому русскому художнику Аркадию Александровичу Пластову.

— Поставил.

— "Помогать детским домам, больницам, школам слепых, окружающей природе. Живу же я достаточно скромно и не шикую. А деньги уходят на то, что я вам перечислил". Это очень простые и очень важные слова. Я хочу вам пожелать делать то, что лежит ближе к вашей душе! Спасибо!

Интервью подготовила